Звал я ту девчонку «гринга».

      Между наших губ искринка

      возникала, стрекоча.

      Мы отчаянно балдели

      в ту эпоху от Фиделя,

      и от Че, и ча-ча-ча.

      Но напрасно наш отельчик

      сладострастно ждал утечек

      информации из уст.

      Были занятыми губы,

      и нам стало не до Кубы,

      не до Кастро и лангуст.

      Боже мой, как мы хотели

      жить всегда лишь в том отеле,

      никуда не выходя,

      и сжимать без остановки

      лишь друг друга, как винтовки,

      и писать стихи в листовки

      бородатого вождя.

      И не верили мы страстно,

      что стареет даже Кастро,

      что не вечен СССР.

      Мы конец капитализма

      предрекали – в том клялись мы,

      поедая камамбер.

      А потом – в нешевеленьи

      утром плыли мы на лени,

      как на медленном плоту,

      и пылинками все мифы

      над левацкой Суламифью

      золотились на свету.

      Но история – ловушка.

      Испарилась ты, «левуша».

      Полуиспарился я.

      Развалилась наша слитность,

      все смешалось в кучу, слиплось

      в ком осклизлого вранья.

      В США на кинорынке

      заработать на «левинке»

      могут, кто не дураки.

      А в Москве, как за отвагу,

      тех, кто гнали танки в Прагу,

      называют «леваки».

      Эй, история! Куда ты?

      Левые партбюрократы

      в лимузинах воровато

      ездят, шапки заломив.

      Что осталось нынче слушать?

      Порознь – скушно. Порознь – душно.

      Где же ты, моя «левуша» —

      сломленная Суламифь?