Как в годы сталинские я выжил?

      А потому что когда-то вышел

      в окно девятого этажа.

      Карнизом межировского дома

      я шел, неведомо кем ведомый

      и стопку водки в руке держа.

      Я, улыбаясь, шел по карнизу,

      и, улыбаясь, глядели снизу

      старушки, шлюшки, а с крыш – коты,

      ибо я был молодой, да ранний,

      как исполнение их желаний —

      на мир поплевывать с высоты.

      Я неизвестен был, неиконен,

      и Саша Межиров и Луконин

      в окно глазели, как беззаконен,

      под чьи-то аханья и галдеж,

      как будто кто-то меня направил,

      я шел спасительно против правил.

      Лишь не по правилам – не упадешь.

      В году усатом, пятидесятом

      в нас, оболваненных еще детсадом,

      но изловчившихся не пропасть,

      возникла мания – влезать на крыши,

      или куда-нибудь – еще повыше,

      но лишь бы все-таки не во власть.

      Здесь от Солянки и до Лубянки

      такие были тогда «влюблянки»!

      Любить! – не пьянствовать ради пьянки

      мы пробирались в чердак хитро.

      Карниз проржавленный был веселее

      и выше ленинского мавзолея,

      где писал Сталин, от скуки злея,

      в эмалированное ведро.

      С карниза этого было ближе

      до крыш и Рима, и крыш Парижа,

      куда мы все-таки прорвались.

      Мы по казарменному коммунизму

      шли, улыбаясь, как по карнизу, —

      так неужели, чтобы кормиться,

      придем в казарменный капитализм?

      И если влипнем в фарс или драму,

      я разломаю стекло и раму

      и лихо выпрыгну сквозь свой портрет,

      так что осколки со звоном брызнут,

      и – к никакому на свете «изму» —

      а просто так пойду по карнизу —

      ну, а иначе я не поэт!

      Как же так стряслось?

      Вместе мы,

                        а врозь.

      Я ищу тебя,

      простыню скребя.

      На пустыне-простыне,

      как в полярнейшей стране,

      от тебя —

                      ни вмятинки

      и —

             ни ароматинки,

      ни теплинки тела.

      Плохо мое дело.

      Десять раз на дню

      я тебе звоню,

      и гудки длинны-длинны,

      как из дальней далины.

      Наконец-то голос твой,

      но совсем-совсем чужой

      будто рядом —

                             некто ОН

      вслушивается в телефон,

      а свободною рукой

      обнимает,

                      гад такой…

      Растерялся,

                         вытер лоб я,

      будто перед Ватерлоо,

      сжавшийся Наполеон:

      «Ну и кто же он —

                                    твой ОН?»

      А в ответ из темноты:

      «Он —

                 это ты».