Я шел по Иерусалиму,

                                           и воздух звенел, как стекло.

      Жарой меня просолило

                                             и совестью пропекло.

      Шатаючись от упорства,

                                              я стену нашел, где Христос

      ладонью о стену оперся,

                                              молчанием речь произнес.

      Вот признак, что в сердце есть сердце —

                                                     стоять за других до конца.

      Неважно, на что опереться,

                                                но лишь бы на чьи-то сердца.

      И столькие поколенья

                                           от детскости и любви

      в то самое углубленье

                                          вжимали ладони свои.

      …В религии я своенравный.

                                                Был бабушкой тайно крещен,

      но, как пионер православный,

                                                       всерелигиозно взращен.

      Поэт и священник из Польши

                                            не мог отменить все, что пошло,

      но кажется мне по всему —

                                                 он сделал, наверное, больше,

      чем это казалось ему.

      Вначале был слишком политик

                                                    и слишком порой однобок,

      но в стольких запутанных нитях

                                                            запутался бы и Бог.

      Он понял – сплетенность религий

                                                  нам всем – ариаднина нить.

      Когда-нибудь кто-то великий

                                                      сумеет их соединить.

      В содоме политики, денег,

                                                 когда неподкупного нет,

      поэт – это тайный священник,

                                                 и тайный священник – поэт.

      Судьбой на распятие брошен,

                                                 простил он убийцу, как брат,

      и даже покаялся в прошлом,

                                                     в котором был не виноват.

      Над бедностью он не вознесся,

                                                        в себе ее с болью носил

      и даже за крестоносцев

                                            прощения попросил.

      А мы не устали возиться

                                              с оправдыванием чумы.

      За наши костры инквизиций

                                                     еще