Глубокий плюш казенного Эдема,

      развязный грешник, я взяла себе

      и хищно и неопытно владела

      углом стола и лампой на столе.

      На каторге таинственного дела

      о вечности радел петух в селе,

      и, пристальная, как монгол в седле,

      всю эту ночь я за столом сидела.

      Всю ночь в природе длился плач раздора

      между луной и душами зверей,

      впадали в длинный воздух коридора,

      исторгнутые множеством дверей,

      течения полуночного вздора,

      что спит в умах людей и словарей,

      и пререкались дактиль и хорей –

      кто домовой и правит бредом дома.

      Всяк спящий в доме был чему-то автор,

      но ослабел для совершенья сна,

      из глуби лбов, как из отверстых амфор,

      рассеивалась спёртость ремесла.

      Обожествляла влюбчивость метафор

      простых вещей невзрачные тела.

      И постояльца прежнего звала

      его тоска, дичавшая за шкафом.

      В чём важный смысл чудовищной затеи:

      вникать в значенье света на столе,

      участвовать, словно в насущном деле,

      в судьбе светил, играющих в окне,

      и выдержать такую силу в теле,

      что тень его внушила шрам стене!

      Не знаю. Но еще зачтется мне

      бесславный подвиг сотворенья тени.

      Беспорядок грозы в небесах!

      Не писать! Даровать ей свободу –

      невоспетою быть, нависать

      над землей, принимающей воду!

      Разве я ее вождь и судья,

      чтоб хвалить ее: радость! услада! –

      не по чину поставив себя

      во главе потрясенного сада?

      Разве я ее сплетник и враг,

      чтобы, пристально выследив, наспех,

      величавые лес и овраг

      обсуждал фамильярный анапест?

      Пусть хоть раз доведется уму

      быть немым очевидцем природы,

      не добавив ни слова к тому,

      что объявлено в сводке погоды.

      Что за труд – бег руки вдоль стола?

      Это отдых, награда за му́ку,

      когда темною тяжестью лба

      упираешься в правую руку.

      Пронеслось! Открываю глаза.

      Забываю про руку: пусть пишет.

      Навсегда разминулись – гроза

      и влюбленный уродец эпитет.

      Между тем удается руке

      детским жестом придвинуть тетрадку

      и в любви, в беспокойстве, в тоске

      всё, что есть, описать по порядку.

      Не плачьте обо мне – я проживу

      счастливой нищей, доброй каторжанкой,

      озябшею на севере южанкой,

      чахоточной