Весной, весной, в ее начале,

      я опечалившись жила.

      Но там, во мгле моей печали,

      о, как я счастлива была,

      когда в моем дому любимом

      и меж любимыми людьми

      плыл в небеса опасным дымом

      избыток боли и любви.

      Кем приходились мы друг другу,

      никто не знал, и всё равно –

      нам, словно замкнутому кругу,

      терпеть единство суждено.

      И ты, прекрасная собака,

      ты тоже здесь, твой долг высок

      в том братстве, где собрат собрата

      терзал и пестовал, как мог.

      Но в этом трагедийном действе

      былых и будущих утрат

      свершался, словно сон о детстве,

      спасающий меня антракт,

      когда к обеду накрывали,

      и жизнь моя была проста,

      и Александры Николавны

      являлась странность и краса.

      Когда я на нее глядела,

      я думала: не зря, о, нет,

      а для таинственного дела

      мы рождены на белый свет.

      Не бесполезны наши муки,

      и выгоды не сосчитать

      затем, что знают наши руки,

      как холст и краски сочетать.

      Не зря обед, прервавший беды,

      готов и пахнет, и твердят

      всё губы детские обеты

      и яства детские едят.

      Не зря средь праздника иль казни,

      то огненны, то вдруг черны,

      несчастны мы или прекрасны,

      и к этому обречены.

      Тем летним снимком: на крыльце чужом,

      как виселица, криво и отдельно

      поставленном, не приводящем в дом,

      но выводящем из дому. Одета

      в неистовый сатиновый доспех,

      стесняющий огромный мускул горла,

      так и сидишь, уже отбыв, допев

      труд лошадиный голода и гона.

      Тем снимком. Слабым остриём локтей

      ребенка с удивленною улыбкой,

      которой смерть влечет к себе детей

      и украшает их черты уликой.

      Тяжелой болью памяти к тебе,

      когда, хлебая безвоздушность горя,

      от задыхания твоих тире

      до крови я откашливала горло.

      Присутствием твоим: крала, несла,

      брала себе тебя и