Жила в позоре окаянном,

      а всё ж душа – белым-бела.

      Но если кто-то океаном

      и был – то это я была.

      О, мой купальщик боязливый!

      Ты б сам не выплыл – это я

      волною нежной и брезгливой

      на берег вынесла тебя.

      Что я наделала с тобою!

      Как позабыла в той беде,

      что стал ты рыбой голубою,

      взлелеянной в моей воде!

      Я за тобой приливом белым

      вернулась. Нет за мной вины.

      Но ты в своем испуге бедном

      отпрянул от моей волны.

      И повторяют вслед за мною,

      и причитают все моря:

      о, ты, дитя мое родное,

      о, бедное – прости меня.

      О, мой застенчивый герой,

      ты ловко избежал позора.

      Как долго я играла роль,

      не опираясь на партнёра!

      К проклятой помощи твоей

      я не прибегнула ни разу.

      Среди кулис, среди теней

      ты спасся, незаметный глазу.

      Но в этом сраме и бреду

      я шла пред публикой жестокой –

      всё на беду, всё на виду,

      всё в этой роли одинокой.

      О, как ты гоготал, партер!

      Ты не прощал мне очевидность

      бесстыжую моих потерь,

      моей улыбки безобидность.

      И жадно шли твои стада

      напиться из моей печали.

      Одна, одна – среди стыда

      стою с упавшими плечами.

      Но опрометчивой толпе

      герой действительный не виден.

      Герой, как боязно тебе!

      Не бойся, я тебя не выдам.

      Вся наша роль – моя лишь роль.

      Я проиграла в ней жестоко.

      Вся наша боль – моя лишь боль.

      Но сколько боли. Сколько. Сколько.

      Смотрю на женщин, как смотрели встарь,

      с благоговением и выжиданьем.

      О, как они умеют сесть, и встать,

      и голову склонить над вышиваньем.

      Но ближе мне могучий род мужчин,

      раздумья их, сраженья и проказы.

      Склоненные под тяжестью морщин,

      их лбы так величавы и прекрасны.

      Они – воители, творцы наук и книг.

      Настаивая