О, нет!

      Ненастоящий я. Я сделан из бумаги!

      И прогибается мой клееный скелет

      под нерушимостью слепой отваги,

      влекущей молодость в объятья быта,

      в теплицы ежедневных сорняков,

      в тенета нерасчётливых обетов,

      в заветов отчих битые корыта,

      которые, приняв за корабли,

      она ведёт навстречу долгой смерти,

      ведёт так медленно, так повседневно,

      что жизнью кажется задухи коловерть.

      А смерть смыкается за спинами, как шлюзы,

      карнает век и налагает узы

      на совесть,

      на руку,

      на шею,

      на любовь…

      Мы умираем долго, вновь и вновь

      перед оскалом каждой новой смерти

      оказываемся полуживыми,

      стучимся в завтра душами пустыми,

      но стойко мрём, придерживаясь тверди

      заученных измлада заклинаний, —

      наследий звонких и пустых,

      – что надо жить,

      что жизнь не терпит холостых,

      что вовсе не души твоей погода,

      а продолженье рода

      суть цель твоя и суть,

      что благ тяжёлый путь,

      что как-нибудь состроишь счастье ты,

      не допускай лишь пустоты, —

      бездельности,

      бездетности,

      безлюдства

      и прочего душевного беспутства!

      Неотягчённости страшись

      и помни, – только то есь жись,

      что – в бремя,

      в тяготу,

      в заботу!

      Сопротивляйся, жди субботы

      и воскресения за ней,

      чтобы замучивших цепей

      чуть приослабить натяженье,

      чтоб напряженье снять:

      на час, на день

      вкусить безделие, и лень,

      и ланей, – символы желанья, —

      узреть как некий сатана…

      Увы, хоть пауза дана, —

      не впрок тебе очарованье!

      Назавтра – каторга опять.

      Ты начинаешь размышлять

      и понимаешь, – всё напрасно,

      а праздность вольная опасна

      твоим трудам, твоей семье

      и прочей тусклой кутерьме,

      которую зовут судьбою,

      а надо бы тюрьмой назвать.

      Там можно, разве что, зевать!

      Наедине с самим собою

      в неё давно не веришь ты.

      Она лишь рупор пустоты,

      калика