Подожди меня, переулок,

      не кради мои фонари!

      Я – заложник в плену прогулок,

      сохрани и не торопи.

      Я сверну, сверну, будь уверен!

      Завяжу вот только шнурок.

      Всё равно, я уже потерян

      на весь окаянный срок.

      Я – твой из самых заблудших,

      из самых отпетых повес.

      Шатальник, стервец и – лучше —

      застрявший в детстве балбес.

      Утро, Ялта, шелест пены,

      тайный страх невольных слёз,

      и в природе перемены,

      хоть не иней, не мороз.

      Солнце с набережной дружит,

      небо празднует успех,

      и народ живет, не тужит,

      только нам с тобой – не в смех.

      Точностью минут парадных

      распинается табло,

      знало, знало бы оно,

      как на сердце безотрадно!

      Как мне горек твой висок

      за минуту до разлуки

      и какие это муки —

      от «Прощай!» на волосок.

      Тронешь белою перчаткой

      рейса мутное окно,

      и улыбкою, и складкой

      тихой муки. Всё равно

      неизбежно рейс отчалит,

      увозя тоску мою,

      и тебя тоской ужалит

      и оставит на краю.

      Где-то Ялта, – шелест пены, —

      издалече не видна.

      Между нами горы-стены,

      я один и ты одна.

      Вздрогнуло окно и покосилось

      неустойчивым распятьем рамы,

      незабудкой в воздухе носилась

      некая мифическая дама.

      Панорама города исчезла,

      и поляны залило цветами,

      мы не изменили позу в креслах,

      кресла изменили её сами.

      Вздулись как-то вдруг и побелели,

      и, вонзив ладони в их бока,

      рассмеялись мы и полетели,

      осознав, что это облака.

      Но внезапно дама отвернулась,

      и распятье рамы устоялось,

      панорама города вернулась,

      будто ничего и не случалось.

      Я не вижу раздела

      между морем и небом.

      Всё туманы, туманы…

      Не единым же хлебом!

      В самом деле, не вижу…

      С высоты небоскрёба

      всё в порядке на море,

      чайкам в небе уютно.

      Я не вижу просвета,

      я не знаю ухода.

      Холода и свобода —

      два горелых листка.

                      (и молчат пароходы)

      Жизнь – кошмарная проба.

      С высоты небоскрёба

      всё – химеры… химеры…

      неистрёпанность