На дворе уже ночь

      и почти тридцать пять

      ни унять

      ни понять

      ни помочь

      Помещаю голову в шум

      размешательства и пространства!

      Это первая книга странствий,

      отворённая наобум.

      Это листьев пожёглый дым,

      это смертная грусть пианиста…

      Спору нет, в эмиграции чисто!

      Вот здесь ты и станешь седым.

      Кем-то проклятый как еврей,

      кем-то признанный, как художник,

      у каких-то чужих дверей…

      бесполезной жертвы треножник

      у поваленных алтарей.

      …и руку дай!

      Молчи и не смотри.

      Пускай слезу разбрызгает ресница.

      Она не оттого, что счастье снится,

      А оттого, что влажно изнутри.

      О, Господи, опять весна!

      Опять терзанье взбухшим жилам,

      и всё уже мне не по силам —

      только бы вырваться из сна.

      Лечь на асфальт, как сонный уж,

      змеясь, разлиться на пригреве,

      и в грязно-снежном перепеве

      услышать кровь кипящих луж.

      И снова – как и всякий год —

      с необъяснимым содроганьем

      постигнуть собственным касаньем

      немую правду этих вод.

      И не вижу себя и не знаю причины,

      по которой мне нужно и стоило б жить.

      В длинном зеркале длинно свисают штанины,

      но не повод же это собой дорожить.

      А под крышкой остывшей моей головы

      облака потихоньку шуршат о разлуке,

      о безвластии слов, о параличе муки,

      без которой и сердце – не сердце, увы.

      Если было обещано,

      значит надо забыть.

      Не спасает от вещего

      васильковая