Предчувствую весну, предцарствую любовь,

      и лужами зеркал, как Эрмитаж, обвешан,

      сплю – не усну, зеваю вновь и вновь,

      застигнут робким маревом черешен.

      Предвижу долгий путь, подозреваю свет,

      на «да» и «нет» не разделяю схиму,

      споткнусь чуть-чуть и лишь моргаю вслед

      двум парам юных лун, проплывших мимо.

      Разбейтесь пальцы о стакан,

      а вечер пьян, а ветер рван.

      Наверно прожит был не зря

      день без тебя, день без тебя.

      Пить? Но «забвенья не дал Бог»,

      а город пуст, а полог строг.

      Наверно этот дом не зря

      так чист, так тесен без тебя.

      Стихи и песни, – всё не в лад,

      не позовёт меня мой сад,

      и бестолковщиной казня,

      день без неё как без себя.

          Брось, парень, не трусь, пройдёт,

          и снова она придёт,

          и арктику плеч твоих тронет

          тропиками ладоней.

          Завьюжит надеждой тоскливый ад

          и опять уйдёт невпопад.

          День без неё как без себя,

          и бестолковщиной казня,

          стихи и песни, – всё не в лад,

          и не зовёт меня мой сад!

          А вечер пьян, а ветер рван,

          и город пуст, и полог строг…

          Пить? Но «забвенья не дал Бог», —

          разбейтесь пальцы о стакан.

      Сад вечерний, вечный сад

      мне сегодня не в отраду!

      Ты уводишь в сон из ада,

      а во сне всё тот же ад.

      Час падения звезды,

      час молчащего фонтана, —

      то ли поздно, то ли рано,

      то ли рана от узды.

      Аж звенит вожжа в горсти,

      тихо вянут бденья тени,

      куст обугленной сирени,

      как засада на пути.

      Мне непонятен каждый шаг,

      нет соглашённости с движеньем.

      Я только знаю, что иду…

      невесть, какое одолженье!

      Бег времени – обратный ход,

      день за день, месяц, новый год,

      тоннель, вокзал и сожаленье,

      что проиграл ещё весну,

      и тут же, как всегда, ко сну.

      А облака посеют осень

      на недопонятый рассвет.

      Из-под сургучных эполет,

      в конце концов, пробьётся проседь,

      и штемпелей ареопаг

      бумагу обанкротит фактом,

      но факт не урезонит шаг,

      а только даст названье тракту.

      Отчего стало быть тяжело?

      Оттого ли, что сил не собрать,

      или кто-то незримый опять

      мне