Навстречу сосны. Нет конца им…

      День ярче, выше, горячей,

      но хвойный кров непроницаем

      для ливня солнечных лучей.

      Лишь кое-где во мраке вкраплен

      как будто золота кусок.

      И с веток солнечные капли

      сочатся в розовый песок.

      В лесу торжественно и тихо…

      Но я не слышу тишины, –

      еще не умер отзвук дикой,

      железной музыки войны.

      И с молодой березкой рядом,

      ее шуршанием одет,

      стоит расщепленный снарядом

      сосны обугленный скелет.

      Еще, наверно, в сумраке глухом

      луна глядит на город желтым оком,

      еще рассвет неопытным штрихом

      не обозначил затемненных окон,

      а мне не спится. Время истекло,

      и, прогоняя образы ночные,

      посыпались в дремотное тепло,

      как медленные льдинки, позывные.

      Мне слышно все за тонкою стеной.

      Как «Широка страна моя родная…»

      течет по сердцу струйка ледяная:

      что сделали с родной моей страной!

      О, этот звонкий холод по утрам,

      когда темно и день еще не начат!

      А надо жить. Как дует в щели рам,

      как осень в трубах по-ребячьи плачет!

      Встаю. Иду. Растапливаю печь.

      Дрова шипят. Они опять потухли.

      Как едок дым, как трудно мне разжечь

      чужую печь в чужой холодной кухне!

      Квадрат окна теперь невнятно сиз.

      Рассвет вползает нехотя и хмуро.

      Колючий дождь царапает карниз,

      в сенях молчат нахохленные куры.

      Я прихожу с расплесканным ведром,

      дыханьем грею синие ладони.

      Как я давно покинула мой дом!

      Но я уже не думаю о доме.

      Все, что когда-то было мне дано,

      опять встает, с ненастным утром споря,

      и так уж, видно, людям суждено –

      о счастье помнить в самом горьком горе.

      И вот я вижу первую траву,

      несмелую, в еще прозрачном парке.

      Москвы-реки рябую синеву

      избороздили хрупкие байдарки.

      Сбегаю вниз… По ветру легкий флаг

      полощется над пристанью резною,

      но вход закрыт и непросохший лак

      слепит глаза полдневной белизною.

      Москва моя! Недобрые леса

      от глаз моих надолго заслонили

      твоих домов янтарные глаза,

      твоих мостов негнущиеся крылья,

      Нескучный сад в торжественной парче,

      и то шоссе, что мне все время снится,

      и первый снег, как перья белой птицы,

      у Пушкина на бронзовом плече.

      …Я позабыла, что в Москве темно.

      В Москве тревога – это знали все

      и ждали долго, хмуро и упорно.

      Врывались