До города двенадцать километров.

      Шоссе как вымерло – ни человека…

      Иду одна, оглохшая от ветра,

      перехожу взлохмаченную реку.

      Мы на реке с тобой бывали вместе,

      когда-то шли по этой вот дороге…

      Как увязают в чавкающем тесте

      усталые по непривычке ноги.

      Как больно хлещут ледяные плети,

      какой пронзительный, угрюмый вечер,

      и ни огня на целом божьем свете,

      и от мешка оцепенели плечи.

      В нем розовая крупная картошка,

      пронизанная сыростью осенней.

      Приду и стукну в крайнее окошко,

      и мать с огарком отопрет мне сени.

      Огонь запляшет, загудит в железке,

      вода забулькает. А я раскрою дверцу

      и сяду возле. И при жарком блеске

      письмом вчерашним отогрею сердце.

      И долгий путь сквозь мокрое ненастье

      осенней ночью – хриплой и бездомной –

      мне кажется ничтожно малой частью

      одной дороги – общей и огромной.

      Летел сквозь бурю лунный круг,

      и ветер тучи рвал.

      Письмо мне передал твой друг

      проездом на Урал.

      Спеша, конверт промокший весь

      я тут же сорвала.

      И не могла письма прочесть –

      такая тьма была.

      И только свет, неверный свет,

      октябрьской луны

      упал на маленький портрет

      с летящей вышины.

      И поняла я по чертам

      неясного лица,

      что ты, конечно, будешь там

      до самого конца.

      И пожалела об одном:

      что разный путь у нас,

      что я не в городе родном

      в такой тяжелый час.

      Оправлен город в золото и медь.

      С утра дымки над крышами толпятся.

      Беспечный день. Как может он смеяться,

      как смеет в листьях пурпуром гореть?

      Как солнце в небе не потупит взгляда,

      когда такое горе у дверей,

      когда ни света, ни тепла не надо,

      когда к Москве подходит канонада,

      тяжелый гром немецких батарей?

      Мне кажется, он медленно сочится

      в безветрие чужого городка.

      Но полдень тих, щебечет мирно птица,

      висит листва, беззвучна и ярка.

      Что делать мне? Я только помнить вправе.

      Я только, жить тобой не перестав,

      весь день блуждаю на границе яви,

      от Кудрина до городских застав.

      Мне, может быть, сюда вернуться надо б,

      здесь тоже путь по-воински суров,

      а я все там – между рогатых надолб

      и выкопанных москвичами рвов.

      А день идет… И стоголосым звоном

      звонит в ушах бессонница. И ночь

      опять приходит новым эшелоном,

      на