Ирину нежную – подавно

      все это мучить не могло.

      Очарованье жизни плавной

      в ней жрицу чуткую нашло.

      Она любила вдохновенья

      сладчайший яд, и льстило ей

      перебирать в тиши ночей

      слов оживающие звенья;

      но дар ее не поражал

      ни глубиной, ни силой страстной…

      Лишь некой женственностью ясной

      необычайно привлекал

      стих, – и порывистый, и тихий,

      как падающая звезда:

      в строке ямбической всегда

      был упоительный пиррихий.

      О далях жизни, о мечтах

      так пело сердце безмятежно,

      и рифмы вздрагивали нежно,

      как блики света на листах…

      Их белый дом версты на две-три

      от сельских пашен отстоял.

      Бывало, при восточном ветре,

      звон колокольный долетал.

      Их ограничивал прогулки

      бор величавый, глухо-гулкий,

      как ночь, синеющий вокруг.

       Жизнь протекала без печали,

       газет они не получали

       и не слыхали толков слуг.

       Когда же, охая тревожно,

       твердил им старичок-лакей:

      «Да мало ль что теперь возможно,

       везде разбойники!» – Андрей,

       невозмутим, самообманут,

      с улыбкой мягкой возражал:

      «Что ж, пошалят и перестанут…»

      Их мирный рай напоминал

      покой благоуханно-нежный

      уединенного гнезда

      в ветвях черемухи прибрежной,

      нависших над рекой мятежной…

      И пусть волнуется вода,

      и пусть волной вольнолюбивой

      скат размывается крутой —

      птенцы, неведеньем счастливы,

      лишь небо видят над собой!

      Вообрази, читатель, темный,

      от снега весь лиловый сад,

      тень длинную сосны огромной

      и тускло-палевый закат.

      Мы обойдем, мой друг минутный,

      усадьбу старую кругом,

      в окне увидим луч уютный

      и в дом, незримые, войдем.

      Над зеркалом рога оленьи,

      перчатки на столе пред ним…

      Идем-ка дале: подозренья

      мы все равно не возбудим.

      Сюда. Налево. Приоткроем

      мы осторожно эту дверь.

      С