И странное светило это

      приметил с вышки человек,

      и вычислял он до рассвета

      его размеры и разбег.

      Когда ж лениво ночь поблекла

      и день сказался наконец,

      сложил он свитки, вытер стекла —

      на вид – бесчувственный мудрец,

      но втайне – ужасом объятый…

      Как розы, тучи расцвели

      над чашей города зубчатой.

      В тумане площади, вдали,

      на глыбе вспыхнул воин медный

      и на щите поймал зарю.

      И звездочет спустился, бледный

      и важный, с башни, и к царю

      вошел с неслыханным докладом.

      И хмуро слушал царь, а рядом

      склонялся в зеркале стенном

      его двойник – полуодетый,

      босой, в измятом кружевном

      воротнике…

                                   (Меж тем валеты

      трефовые, у трех ворот,

      скликались и сменялись, и народ

      уже гудел на рынке жирном.)

      И долго скорбный звездочет

      с царем беседовал, и вот —

      по переулкам, сонным, мирным,

      вдоль окон мутно-золотых,

      где тени двигались, зевая, —

      труба пропела роковая,

      и город вздрогнул и притих.

       Был мрачен траурный глашат<а>й.

       Народ, предчувствием объятый,

       глядел на тонкую трубу,

       на свиток с царскою печатью,

      сулящий страшную судьбу,

       и дети прижимались к платью

       дрожащих юных матерей,

       и старцы горбились покорно,

       а некий юноша задорный:

      «Прочти, – вскричал, – прочти скорей!»

       И вестник, обратясь к народу:

      «Мудрец пророчествует смерть, —

       конец всему людскому роду:

       вчера полуночную твердь

      луна иная озарила.

      Она чудовищна была,

      неописуемо светла!

      Увы, как вздутое ветрило,

      летит изменница на нас;

      в такой-то день, в такой-то час

      с землей стремительно столкнется

      слепая, буйная луна, —

      земля звенящая качнется

      и разобьется, как волна!»

      Замолк, и весть передавали

      друг другу – лысые купцы,

      вельможи, воины, слепцы;

      все – дрозд на липе, мышь в подвале, —

      все ужаснулись. Поползли

      по плитам площади, в пыли,

      себя бичующего стоны.

      Во храмы хлынула толпа.

      Подкралась ночь. Молились жены,

      а детям снились черепа.

      Одни все думали о чуде,

      другие чуяли конец,

      и бледные глядели люди

      на бледно-каменный дворец.

      Там рядом встали на балконе

      два старика: вот тот в короне,

       а