В час обычайного забвенья,

      в молчаньи замкнутых ночей

      порою тайный чародей

      к нам высылает сновиденья.

      Сознанье – словно под водой

      глубокой, в дымке изумрудной;

      нам снится праздник многолюдный,

      туманный, бурно-молодой,

      и знаем мы, что это ложный

      короткий сон и что во сне

      все, все дозволено; что можно

      не думать о грядущем дне;

      законами людскими, честью,

      обычаем – пренебрегать;

      врага со смехом настигать,

      роскошной упиваться местью;

      грозить безумно Божеству,

      храм в бездну сталкивать со ската;

      овладевать невестой брата,

      недостижимой наяву…

      И ту свободу без запрета,

      ту силу – каждый ощутил,

      когда невинного поэта

      напев дразнящий опустил

      свои блистательные крылья

      на город жалобной тоски,

      предчувствий траурных, бессилья…

       Придворные – все старики

      с атласно-белыми бровями, —

       шурша, как совы, подошли

       к царю с дрожащими словами:

      «Царь, всюду ропот. Подожгли

       вчера солдаты синагогу.

       На неотплывшем корабле

       восстанье. Знойную тревогу

       разносит ветер по земле.

      Чернь беспокойна. Слуги наши,

       не отворачивая глаз,

       глядят с усмешкою на нас,

       а по ночам воруют чаши —

       награды царские. Народ,

       на перекрестках собираясь,

       шумит, и, громко разгораясь,

       напев кощунственный растет!»

      «Оставьте… – молвил царь устало. —

      Смиренье, бунт – не все ль равно,

       когда нам времени так мало

      служить иль властвовать дано?»

       Переглянулись, замолчали, —

       и царь, как прежде, зашагал —

      тень жалкая в зеркальной дали

       холодных, золотистых зал.

       И в тот же вечер, в пышной спальне,

      таясь, печален и один,

      глухие песни, ропот дальний,

      услышал старый властелин.

      И полый жемчуг с горьким ядом

      прижал он к языку, поник,

      обняв пунцовый стул… и рядом,

      в высоком зеркале, двойник,

      с лицом безумным, перегнувшись,

      сполз на ковер, и в полутьме

      сверкнули кольца, содрогнувшись

      на зашуршавшей бахроме

      блестящей шелковой подушки,

      да скрипнул пол средь тишины…

       Меж тем округлый край луны

       уж выступал из-за опушки

       далекой рощи. Небосвод

       бледнел. По лестнице змеиной

       всходил на башню звездочет…

       Воображаемой картиной

      он был томим, и тяжело

       дышал, и вспоминал уныло,

      что двадцать семь ночей прошло

      с тех пор, как страшное светило

       в