Он о блаженстве распевал,

      о первой, о последней встрече,

      хоть никогда в уста и плечи

      он красоту не целовал…

      Там, в комнате голубоватой,

      средь нежных книг и лепестков

      рассыпанных, и малых статуй, —

      из лучезарных облаков

      он прихотливо и бесцельно

      стихи вырезывал свои,

      напев мешая колыбельный

      с напевом трепетной любви…

      Когда ж над стройною столицей,

      как бога пламенного месть,

      метнулась грозною зарницей

      испепеляющая весть,

      и стук часов твердил унылый:

      стареет год, последний год… —

      и принял скорбь и страх бескрылый,

      как веру новую, народ, —

      тогда с улыбкой безотчетной

      певец ресницы опустил,

      и гений легкий, мимолетный,

      его случайно посетил.

      И юноша, раскинув руки,

      ловил в туманной вышине

      полусознательные звуки…

      Они, как искорки в волне

      заливов южных, ночью пышной, —

      текли, змеились в золотом

      волшебном трепете; потом —

      на пальцах гасли.

                                               И неслышно

      он начал: «Тает, тает год.

      Во храмах сумрак шепчет хрипло

      молитвы. Тают свечи. Вот

      какой-то труп лежит. Прилипла

      кровь черная к груди. Глупец!

      Убил себя… Везде рыданья

      глухие, тайные страданья,

      оцепененье; лишь купец

      хоть плачет, да торгует – плохо

      торгует. Жить осталось – год,

      и он проходит, он пройдет —

      подобно вздоху, легче вздоха…

      Но если так, но если свет

      потухнуть должен неизбежно,

      безумец! – времени ведь нет

      пред камнем каяться мятежно,

      из мрака совести своей

      уродов грозных вызывая

      и духу скорби отдавая

      остаток драгоценных дней…

      Встань, встань, коленопреклоненный!

      Я говорю тебе – не плачь,

      но, как наследника лишенный,

      всю жизнь скупившийся богач,

      завидя смерть, затеи ради

      распахивает сундуки,

      так, обогнув скалу тоски,

      вечерний путь склонив к отраде,

      спеши! Беспамятно пируй!

      Развейся музыкою бурной.

      Еще на солнце гроздь пурпурна

      и сладок женский поцелуй!

      Еще, полны очарованья,

      шумят леса, журчат ключи, —

      встань и в избытке ликованья

      свое богатство расточи!»

      Был май шумливый. В исступлен<ь>и

      лягушки пели на пруду

      в дворцовом золотом саду.

      При каждом