И тучу, полную жемчужин,

      проткнула с хохотом гроза, —

      и был уютен малый ужин

      в татарской хижине: буза,

      черешни, пресный сыр овечий.

      Темнело. Тающие свечи

      на круглом низеньком столе,

      покрытом пестрой скатереткой, —

      мерцали ласково и кротко

      в пахучей, теплой полумгле.

      И синим утром я обратно

      спустился к морю по пятам

      своей же тени. Неопрятно

      цвели на кручах, тут и там,

      деревья тусклые Иуды.

      На камнях млели изумруды

      дремотных ящериц. Тропа

      вилась меж садиков веселых.

      Пел ручеек. На частоколах

      белели козьи черепа.

      О заколдованный, о дальний

      воспоминаний уголок!

      Внизу, над морем, цвет миндальный,

      как нежно-розовый дымок,

      и за поляною поляна,

      и кедры мощные Ливана —

      аллей пленительная мгла

      (любовь любви моей туманной!),

      и кипарис благоуханный,

      и восковая мушмула…

      Меня те рощи позабыли…

      В душе остался мне от них

      лишь тонкий слой цветочной пыли…

      К закату листья дум моих

      при первом ветре обратятся, —

      но если Богом мне простятся

      мечты ночей, ошибки дня,

      и буду я в раю небесном, —

      он чем-то издавна известным

      повеет, верно, на меня!