Столица нищих молчалива.

       В ней жизнь угрюма и пуглива,

       как по ночам мышиный шурк

       в пустынном доме, где недавно

      смеялись дети, пел рояль

       и ясный день кружился плавно, —

       а ныне пыльная печаль

      стоит во мгле бледно-лиловой;

       вдовец завесил зеркала,

      чуть пахнет ладаном в столовой,

       и, тихо плача, жизнь ушла.

       Пора мне помнится иная:

       живое утро, свет, размах.

      Окошки искрятся в домах,

       блестит карниз, как меловая

      черта на грифельной доске.

      Собора купол вдалеке

       мерцает в синем и молочном

       весеннем небе. А кругом —

      числа нет вывескам лубочным:

       кривая прачка с утюгом,

       две накрест сложенные трубки

      сукна малинового, ряд

      смазных сапог, иль виноград

      и ананас в охряном кубке,

      или, над лавкой мелочной,

      рог изобилья полустертый…

      О, сколько прелести родной

      в их смехе, красочности мертвой,

      в округлых знаках, букве ять,

      подобной церковке старинной!

      Как, на чужбине, в час пустынный

      все это больно вспоминать!

      Брожу в мечтах, где брел когда-то.

      Моя синеющая тень

      струится рядом, угловато

      перегибаясь. Теплый день

      горит и ясно и неясно.

      Посередине мостовой

      седой, в усах, городовой

      столбом стоит, и дворник красный

      шуршит метлою. Не горя,

      цветок жемчужный фонаря,

      закрывшись сонно, повисает

      на тонком, выгнутом стебле.

      (Он в час вечерний воскресает,

      и свет сиреневый во мгле

      жужжит, втекая в шар сетистый,

      и мошки ластятся к стеклу.)

      Торчит из будки, на углу,

      зеленовато-водянистый

      юмористический журнал.

      Три воробья неутомимо

      клюют навоз. Проходят мимо

      посыльный с бляхой, генерал,

       в носочках лунных франт дебелый,

       худая барышня в очках;

       другая, в шляпе нежно-белой

       и с завитками на щеках,

      чуть