Если ты по собственной воле покрыл себя смертью,

      если ты решил отказаться от всех рассветов мира,

      напрасно обращать к тебе отвергнутые слова,

      обреченные на поражение.

      Мы можем только сказать:

      позор цветам, не знавшим, как тебя спасти,

      бесчестье дню, что позволил тебе застрелиться.

      Что может противопоставить наш голос

      тому, что уже подтвердили кончина, слезы и мрамор?

      Но есть такая нежность, которую не умалит никакая смерть:

      сокровенные, смутные новости, что несет в себе музыка,

      родина, сводящаяся к смоковнице и колодцу,

      и притяжение любви, несущее нам оправдание.

      Я думаю о них, а равно и о том, мой сокрытый друг,

      что ты сам сотворил себе образ смерти:

      и знал ты, что девчушку повстречаешь,

      о которой писал еще в детстве школярским почерком,

      и захотел раствориться в этом образе, как во сне.

      И если это правда и, когда время нас покидает,

      мы познаем осадок вечности, вкус мира,

      тогда и смерть твоя легка,

      как те стихи, в которых ты нас вечно ждешь,

      и сумрак твой тогда не осквернят

      голоса зовущих друзей.

      Это раскрытье секрета

      из тех, что хранят по никчемности и невниманью;

      ни при чем здесь тайны и клятвы,

      это держат под спудом как раз потому, что не редкость:

      такое встречается всюду, где есть вечера и люди,

      и бережется забвеньем – нашим жалким подобьем тайны.

      Этот квартал в старину был нашим лучшим другом,

      предметом безумств и попреков, как всё, что любим;

      и если тот пыл еще жив,

      то лишь в разрозненных мелочах, которым осталось недолго:

      в старой милонге, поминающей Пять Углов,

      во дворике – неистребимой розе между отвесных стенок,

      в вечно обшарпанной вывеске «Северного Цветка»,

      в завсегдатаях погребка за картами и гитарой,

      в закоснелой памяти слепого.

      Эти осколки и есть наш убогий секрет.

      Словно что-то незримое стерлось:

      бестелесная музыка любви.

      Мы с кварталом теперь чужие.

      На пузатых балкончиках больше не встретимся с небом.

      Боязлива обманутая нежность,

      и звезда над Пятью Углами уже другая.

      Но беззвучно и вечно —

      всем, что отнято и недоступно, как всё и всегда на свете:

      жилковатым навесом эвкалипта,

      бритвенной плошкой, вобравшей рассвет и закат, —

      крепнет порука участья и дружелюбья,

      тайная верность, чье имя сейчас разглашаю:

      квартал.

      Клянусь, что я не нарочно вернулся на улицу

      с высоким навесом, словно повторенным в зеркалах,

      где полно решеток, на которых жарится мясо из Корралеса,

      где