Сквозняки по утрам в занавесках и шторах

      Занимаются лепкою бюстов и торсов.

      Как мне нравится хлопанье это и шорох,

      Громоздящийся мир уранид и колоссов.

      В полотняном плену то плечо, то колено

      Проступают, и кажется: дыбятся в схватке,

      И пытаются в комнату выйти из плена,

      И не в силах прорвать эти пленки и складки.

      Мир гигантов, несчастных в своем ослепленье,

      Обреченных всё утро вспухать пузырями,

      Опадать и опять, становясь на колени,

      Проступать, прилипая то к ручке, то к раме.

      О пергамский алтарь на воздушной подкладке!

      И не надо за мрамором в каменоломни

      Лезть; всё утро друг друга кладут на лопатки,

      Подминают, и мнут, и внушают: запомни.

      И всё утро, покуда ты нежишься, сонный,

      В милосердной ночи залечив свои раны,

      Там, за шторой, круглясь и толпясь, как колонны,

      Напрягаются, спорят и гибнут титаны.

      Придешь домой, шурша плащом,

      Стирая дождь со щек:

      Таинственна ли жизнь еще?

      Таинственна еще.

      Не надо призраков, теней:

      Темна и без того.

      Ах, проза в ней еще странней,

      Таинственней всего.

      Мне дорог жизни крупный план,

      Неровности, озноб

      И в ней увиденный изъян,

      Как в сильный микроскоп.

      Биолог скажет, винт кружа,

      Что взгляда не отвесть.

      – Не знаю, есть ли в нас душа,

      Но в клетке, – скажет, – есть.

      И он тем более смущен,

      Что в тайну посвящен.

      Ну, значит, можно жить еще.

      Таинственна еще.

      Придешь домой, рука в мелу,

      Как будто подпирал

      И эту ночь, и эту мглу,

      И каменный портал.

      Нас учат мрамор и гранит

      Не поминать обид,

      Но помнить, как листва летит

      К ногам кариатид.

      Как мир качается – держись!

      Уж не листву ль со щек

      Смахнуть решили, сделав жизнь

      Таинственней еще?