Мне неприятен свет в начале марта,

      когда лицу, затёртому, как карта,

      неоднократно бывшая в игре,

      не позволяет спрятаться в колоде

      и вынуждает обращаться к моде

      наперекор безжалостной заре.

      Моё пальто – из синего холста.

      Я в нём похожа на почтовый ящик.

      Но я не вызываю чувств щемящих —

      скорее не изящна, но толста.

      И в нём не угадаешь даже ты

      ни Золушки во мне, ни сироты.

      А впрочем, у меня ещё есть шуба.

      Но я её почти что не ношу. Ба —

      бахнет кто-нибудь по голове

      в глухом проулке – поминай как звали.

      Очнёшься утром где-нибудь в подвале,

      а может, не очнёшься, но в Неве.

      Не стоит нынче мне идти на риск.

      К тому ж весна. И слишком много брызг.

      Скорее бы закончился сезон,

      где выбор меж мехами и холстиной,

      как будто меж грехами и рутиной,

      едва ль не к философским отнесён.

      И прислонился май, признав ничью,

      к однообразно голому плечу.

      Увижусь с одноклассницей, с которой

      мы оказались некогда в друзья

      зачислены неведомой конторой.

      И твой зрачок, как лампочка за шторой

      засветится, навстречу мне скользя…

      В своих игривых радужных лосинах

      похожая на толстого пажа,

      ты затмевала более красивых,

      когда в глазах, как в переспелых сливах,

      мерцала мысль, загадочно дрожа.

      Мне помнится, тогда ты в жизнь впивалась

      со всем азартом молодых зубов.

      Откуда появилась эта жалость?

      Куда девалось то, что выражалось

      в двух терминах: «природа» и «любовь».

      Твой детский нрав изрядно истрепал их,

      любя до неприличия, взахлёб,

      то юношей печальных, длиннопалых,

      то город, что спасается в каналах,

      как беглый сумасшедший из трущоб.

      Теперь ты полюбила насекомых

      и, оплывая мозгом, как свеча,

      растроганно следишь за косяком их,

      пока