Архивная мышь, успешно проскочив Аргонат,

      избавившись от счетных, а также несчетных бед,

      все равно каждый раз роняет очки в шпинат,

      а шпинат на паркет,

      вспоминая солнечный мармелад и тетушку Ганимед.

      Она, конечно, делала, что могла – шуршала,

      летала по кухне так, что посуда

      разбегалась к Чуковскому, плача и дребезжа,

      предупреждала,

      что герои в лаборатории являются признаком мятежа,

      да, не только здесь, да, повсюду.

      Она читала.

      И когда революция арестовала источник зла,

      заявила: теперь все пойдет на лад —

      с цветами и цирком – и совсем по-другому,

      мышь, как обычно, архивной памятью

                    всё правильно поняла —

      и ушла из дому.

      Да, сбежала в первое попавшееся бытиё,

      чтобы помнить людей, пока они живы,

                и историю – пока не закрыта,

      потому что с тех пор, как эта девица —

      невоспитанная, в 1865 – затопила её жильё,

      мышь запомнила тот поворот сюжета,

                за которым не остается быта.

      Так что, затариваясь крекерами

                в хоббичьей уютной норе,

      слушая краем уха про поход на дракона,

      мышь автоматически отмечает дату на календаре,

      потому что и здесь закончилось время оно.

      А тот, седой, похожий на доктора,

      тоже всё с фейерверками,

      бросит взгляд на её заплечный мешок,

      и скажет: «Да всё у них хорошо,

      не горюй, возвращайся, там всё в порядке,

      мармелад – апельсиновый,

      небо – синее,

      воздух – блестит как паучий шелк,

      я покажу, как выбраться по закладке.

      Понимаешь, у нас другое небо и другая земля,

      та самая, что видна сквозь облако, лист

                    и дыру в заборе,

      здесь – по договору – никогда не бывает горя

      ни от плебейской республики по цеховой раскладке,

      ни от коммунизма, ни от возвращения короля».

      Место рядом с водителем – место не смертника,

             а стрелка и проводника.

      Навигатор читает землю, помнит маршрут,

             экономит нервы,

      и когда в лобовом стекле проявляется неожиданная река,

      он выходит первым.

      Остается радуга, – давний дорожный знак,

             семислойный завет:

      никаких потопов, комет, гроза пройдет стороною.

      И поверхностное натяжение очень быстро

             заращивает просвет

      за его спиною.

      – Скорость – восемьдесят, тяготенье вполне земное,

      наведи меня, поговори со мною.