В разрывах туч не небо – пустота.

      Вечерний выдох задержи, попробуй,

      и зимняя приветливая робость

      начнёт рассказ в периметре листа.

      Поверхность моря в декабре бела.

      Пиши по ней, пока она светла.

      Причал сковали льды, а город – ночи.

      Со временем меняется ли почерк?

      А может быть, сугробы между строчек

      Мысль неземная чудно намела…

      Предлогов нет, остаться ли, уйти…

      Из дома, из пространства не нашедших,

      по-будничному злых и сумасшедших,

      не сбившихся с привычного пути.

      От долгой жажды к долгой тишине,

      К окаменевшим гроздьям винограда,

      От Крымских скал до лавочек Арбата

      В слезящемся неделями окне.

      Всё позабыть и Богом данный дар,

      И молнии в соборный крест удар,

      Берёз сентябрьских свечи вдоль аллеи…

      Воспоминания всё тяжелее

      И вечера огарок еле тлеет,

      И в нитях бус не светится янтарь.

      От ночи к ночи зябче, холодней,

      Инжир, опавший вдоль глухой ограды,

      Прибоя гул, утрата за утратой

      И трудно говорить о новом дне.

      По нитям козьих троп за облака.

      Там шерстью с глиной вымостить закаты.

      Мария, мать, налей мне молока

      И надломи созревшие гранаты.

      Вино и хлеб не я, не для меня

      И в новом дне уже не будет дня.

      Качаются рыбацкие баркасы.

      Не от того ли сеть опять пуста,

      Что рыбари, сомкнувшие уста,

      Как об улове, думают о Спасе.

      По полосе намытого песка

      След серой чайки тянется куда-то.

      Мария-мать, налей мне молока

      И надломи созревшие гранаты.

      Она касалась век Гомера и

      мгновенно засыпала. Капли пота,

      мерцавшие на шее Геродота,

      ей были не видны с её земли,

      её пронзительных небес, но всё же

      она, сливаясь с краешком рогожи

      на каменном полу, взирала на

      его труды о Скифии, а после

      она