Который день туманности не рада.

      Судьбы моей, как волчья пасть, оскал

      В желаниях становится преградой.

      Ответ напрасно разум мой искал.

      О, море, спишь в объятьях небосклона.

      Пучиной дремлющей мечтало стать.

      Январский ветер будит волны – клоны.

      Бесчинствует, нет силы, чтоб унять.

      Стремится в терракотовый приют[2]

      Душа, где ветра нет и слёз не льют.

      Стесняет грудь сердечная досада.

      Бреду в тиши до выступов и скал.

      Уютный брег, осеннею отрадой

      Душе разочарованной ты стал.

      В Казачьей бухте теплилась весна,

      И лучиками искрилась игриво.

      А где-то по Татарскому проливу,

      Катилась черноморская волна.

      За нею молчаливо шёл паром

      К холмистым островам, что обещали

      Неясное, но новое начало.

      А небо догорало зорькой алой,

      И чайка больно жалобно кричала

      Над чёрною кормою о былом.

      Осталось пару миль до берегов,

      А там ищи-свищи, глазея в оба.

      У Тихой бухты спеет гонобобель,

      Охотится медведь, но нет волков.

      Разверзлось лоно страждущей волны,

      вбирая цепко тело смелой мысли…

      Подобное повадкам хищной рыси,

      влекло, вливаясь грозно в буруны.

      Стараясь заручиться силой впрок,

      устало сокращаю цепь неволи…

      Преодолев отчаянья порог,

      доверюсь ли начертанной юдоли.

      Мне жизнь верстала страхами урок,

      мгновения считая горькой соли.

      И, словно, согласившись на ничью,

      волна ушла назад, теряясь в пене,

      Кидая в берег камни вожделенно,

      Искрилась в страсти, подчинясь лучу…

      Невозмутимость – зыбкая мечта.

      Ответов нет, но всё же очень просто

      находишь суть незаданных вопросов,

      распахивая Чёртовы Врата

      туда, где ты, едва из колыбели,

      с ногайским гонором сгибаешь бровь,

      где теплится лампада Коктебеля

      в закатном небоскате – мир лилов,

      и красным сердоликом тихо дремлет

      волошинская вечная любовь.

      Когда луной залита высота,

      утратив притяженье тела вовсе,

      душа моя летит пернатым гостем

      на гребень Карадагского хребта.

      С тех пор, как нестареющий Боспор

      Назвали просто Керченским проливом,

      Его буру́ны катятся