Когда я буду немощным и хворым,

      то смерть мою хотел бы встретить я

      с друзьями – за вином и разговором

      о бренности мирского бытия.

      Мы бы не писали и не пели,

      все бы только ржало и мычало,

      если бы Россия с колыбели

      будущие песни различала.

      Случайно мне вдруг попадается слово,

      другими внезапными вдруг обрастает,

      оно – только семя, кристаллик, основа,

      а стих загустеет – оно в нем растает.

      Ночью мне приснился стук в окошко.

      Быстрым был короткий мой прыжок.

      Это банку лапой сбила кошка.

      Слава Богу – рукопись не сжег.

      Мне не жаль моих азартных дней,

      ибо жизнь полна противоречий:

      чем она разумней, тем бедней,

      чем она опасней, тем беспечней.

      Есть время жечь огонь и сталь ковать,

      есть время пить вино и мять кровать;

      есть время (не ума толчок, а сердца)

      поры перекурить и осмотреться.

      По здравому, трезвому, злому суждению

      Творец навсегда завещал молчаливо

      бессилие – мудрости, страсть – заблуждению

      и вечную смену прилива-отлива.

      Мир так непостоянен, сложен так

      и столько лицедействует обычно,

      что может лишь подлец или дурак

      о чем-нибудь судить категорично.

      О девке, встреченной однажды,

      подумал я со счастьем жажды.

      Спадут ветра и холода —

      опять подумаю тогда.

      Что мне в раю гулянье с арфой

      и в сонме праведников членство,

      когда сегодня с юной Марфой

      вкушу я райское блаженство?

      Ко мне порой заходит собеседник,

      неся своих забот нехитрый ворох,

      бутылка – переводчик и посредник

      в таких разноязыких разговорах.

      Брожу вдоль древнего тумана,

      откуда ветвь людская вышла;

      в нас есть и Бог, и обезьяна;

      в коктейле этом – тайны вишня.

      Может быть, разумней воздержаться,

      мысленно затрагивая небо?

      Бог на нас не может обижаться,

      ибо Он тогда бы Богом не был.

      От бессилия и бесправия,

      от изжоги душевной путаницы

      со штанов моего благонравия

      постепенно слетают пуговицы.

      Как лютой крепости пример,

      моей душою озабочен,

      мне друг прислал моржовый хер,

      чтоб я был тверд и столь же прочен.

      Мы чужие здесь. Нас лишь терпят.

      А мерзавец, подлец, дурак

      и слепые, что вертят вертел, —

      плоть от плоти свои. Как рак.

      Нынче это глупость или ложь —

      верить в просвещение, по-моему,

      ибо что в помои ни вольешь —

      теми же становится помоями.

      Предаваясь пиршественным возгласам,

      на