Я назвался твоим человеком

      и уже не уйду никуда.

      И вернусь не весною, так летом,

      когда выйдет из снега вода.

      Когда тлеющих звёзд сигареты

      разгорятся в большие костры

      и деревьями станут скелеты,

      что на холоде машут костьми.

      Не колеблем ни веком, ни ветром,

      я для важного дела храним

      с той минуты, как вороном, вепрем —

      кем, не помню – назвался твоим.

      Рыба смеётся пронзённой губищей:

      я никому не достанусь.

      Чтобы ничьею не сделаться пищей,

      я в этом сне не останусь.

      Поезд отходит, звенит колокольчик,

      время проститься с родными.

      Задребезжит балаганчик-вагончик,

      да и покатит во имя.

      Слева в купе – бородатые змеи,

      справа – сидят броненосцы.

      Красные волки – уныло-семейны,

      а поросята – несносны.

      Соечка, Вы успокоили б нервы,

      мне за Вас, право, неловко.

      Вон Покрова показалась на Нéрли

      спичечной серой головкой.

      Значит, совместная наша дорога

      сладкою будет халвою.

      Сердцу до сердца всегда недалёко,

      было бы сердце живое.

      Тает вагончик в густом океане,

      солнца качается гульден.

      Где же вы, снасти, которые ранят?

      Снасти, которые губят?

      Шериф разворошил наш сонный улей —

      порядочная сука, без обид.

      И мистер Донован убит шальною пулей.

      И мистер Донован убит.

      Да кто б его приметил накануне?

      Все звали его запросто – «малыш»,

      когда он виски разносил в салуне —

      и вдруг он «мистер Донован», поди ж.

      Прочла толстуха Сара на браслете

      фамилию, куда писать родне,

      покуда он, единственный на свете,

      лежал в крови и рыжей волосне.

      И, двух ослов в телегу запрягая,

      и сзади ящик громоздя,

      мы так смеялись: мама дорогая,

      хороним, как индейского вождя.

      И пастор, отыскав вино в сосуде,

      нам проповедовал, входя