Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня,

      За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня,

      За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин,

      За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских картин.

      Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,

      За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин.

      Я пью, но еще не придумал – из двух выбираю одно –

      Веселое асти-спуманте иль папского замка вино.

      Как парламент, жующий фронду,

      Вяло дышит огромный зал,

      Не идет Гора на Жиронду

      И не крепнет сословий вал.

      Оскорбленный и оскорбитель,

      Не звучит рояль-Голиаф,

      Звуколюбец, душемутитель,

      Мирабо фортепьянных прав.

      – Разве руки мои – кувалды?

      Десять пальцев – мой табунок!

      И вскочил, отряхая фалды,

      Мастер Генрих – конек-горбунок.

      Чтобы в мире стало просторней,

      Ради сложности мировой,

      Не втирайте в клавиши корень

      Сладковатой груши земной.

      Чтоб смолою соната джина

      Проступила из позвонков,

      Нюренбергская есть пружина,

      Выпрямляющая мертвецов.

      – Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, –

      Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!

      Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шёпотью,

      И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.

      Где-то на даче потом в лесном переплете шагреневом

      Вдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым…

      – Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, –

      Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!

      Дальше, сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я:

      Небо как палица грозное, земля словно плешина рыжая…

      Дальше – еще не припомню – и дальше как будто оборвано:

      Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью…

      – Нет, не мигрень, – но холод пространства бесполого,

      Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой!

      Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,

      За смолу кругового терпенья, за совестный