В год тридцать первый от рожденья века

      Я возвратился, нет – читай: насильно

      Был возвращен в буддийскую Москву.

      А перед тем я все-таки увидел

      Библейской скатертью богатый Арарат

      И двести дней провел в стране субботней,

      Которую Арменией зовут.

      Захочешь пить – там есть вода такая

      Из курдского источника Арзни,

      Хорошая, колючая, сухая

      И самая правдивая вода.

      Уж я люблю московские законы,

      Уж не скучаю по воде Арзни.

      В Москве черемухи да телефоны,

      И казнями там имениты дни.

      Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой

      На молоко с буддийской синевой,

      Проводишь взглядом барабан турецкий,

      Когда обратно он на красных дрогах

      Несется вскачь с гражданских похорон,

      Иль встретишь воз с поклажей из подушек

      И скажешь: гуси-лебеди, домой!

      Не разбирайся, щелкай, милый кодак,

      Покуда глаз – хрусталик кравчей птицы,

      А не стекляшка!

              Больше светотени!

      Еще, еще! Сетчатка голодна!

      Я больше не ребенок!

              Ты, могила,

      Не смей учить горбатого – молчи!

      Я говорю за всех с такою силой,

      Чтоб нёбо стало небом, чтобы губы

      Потрескались, как розовая глина.

      Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!

      Я нынче славным бесом обуян,

      Как будто в корень голову шампунем

      Мне вымыл парикмахер Франсуа.

      Держу пари, что я еще не умер,

      И, как жокей, ручаюсь головой,

      Что я еще могу набедокурить

      На рысистой дорожке беговой.

      Держу в уме, что нынче тридцать первый

      Прекрасный год в черемухах цветет,

      Что возмужали