Ты сегодня, 16-го, справляешь день

      рождения в ресторане «Берлин».

      Зеркало там на потолке.

      Из зеркала вниз головой, как сосульки, свисали

      гости. В центре потолка нежный, как вымя,

      висел розовый торт с воткнутыми свечами.

      Вокруг него, как лампочки, ввёрнутые

      в элегантные чёрные розетки костюмов,

      сияли лысины и причёски. Лиц не было видно.

      У одного лысина была маленькая, как дырка

      на пятке носка. Её можно было закрасить

      чернилами. У другого она была прозрачна,

      как спелые яблоко, и сквозь неё, как зёрнышки,

      просвечивали три мысли (две чёрные и одна

      светлая – недозрелая).

      Проборы щёголей горели, как щели в копилках.

      Затылок брюнетки с прикнопленным прозрачным

      нейлоновым бантом полз, словно муха но потолку.

      Лиц не было видно. Зато перед каждым, как

      таблички перед экспонатами, лежали бумажки,

      где кто сидит. И только одна тарелка была

      белая, как пустая розетка.

      «Скажите, а почему слева от хозяйки

      пустое место?»

      «Генерала, может, ждут?», «А может,

      помер кто?»

      Никто не знал, что там сижу я. Я невидим.

      Изящные денди, подходящие тебя поздравить,

      спотыкаются об меня, царапают вилками.

      Ты сидишь рядом, но ты восторженно

      чужая, как подарок в целлофане.

      Модного поэта просят: «Ах, рваните чего-то

      этакого! Поближе к жизни, не от мира сего…

      чтобы модерново…»

      Поэт подымается (вернее опускается,

      как спускают трап с вертолёта). Голос его

      странен, как бы антимирен ему.

      Матерь Владимирская, единственная,

      первой молитвой – молитвой последнею —

      я умоляю —

      стань нашей посредницей.

      Неумолимы зрачки Её льдистые.

      Я не кощунствую – просто нет силы,

      жизнь забери и успехи минутные,

      наихрустальнейший голос в России —

      мне ни к чему это!

      Видишь – лежу – почернел, как кикимора.

      Всё безысходно…

      Осталось одно лишь —

      грохнись ей в ноги,

      Матерь Владимирская,

      может, умолишь, может, умолишь…

      Читая, он запрокидывает лицо. И на его

      белом лице, как на тарелке, горел нос,

      точно болгарский