В тебе, любимый город,

      Старушки что-то есть.

      Уселась на свой короб

      И думает поесть.

      Косынкой замахнулась – косынка не простая:

      От и до края летит птиц черная стая.

      Я не знаю, Земля кружится или нет,

      Это зависит, уложится ли в строчку слово.

      Я не знаю, были ли мо<ими> бабушкой и дедом

      Обезьяны, т<ак> к<ак> я не знаю, хочется ли мне сладкого или кислого.

      Но я знаю, что я хочу кипеть и хочу, чтобы солнце

      И жилу моей руки соединила общая дрожь.

      Но я хочу, чтобы луч звезды целовал луч моего глаза,

      Как олень оленя (о, их прекрасные глаза!).

      Но я хочу, чтобы, когда я трепещу, общий трепет приобщился вселенной.

      И я хочу верить, что есть что-то, что остается,

      Когда косу любимой девушки заменить, напр<имер>, временем.

      Я хочу вынести за скобки общего множителя, соединяющего меня,

      Солнце, небо, жемчужную пыль.

      Я переплыл залив Судака.

      Я сел на дикого коня.

      Я воскликнул:

      России нет, не стало больше,

      Ее раздел рассек, как Польшу.

      И люди ужаснулись.

      Я сказал, что сердце современного русского висит, как нетопырь.

      И люди раскаялись.

      Я сказал:

      О, рассмейтесь, смехачи!

      О, засмейтесь, смехачи!

      Я сказал: Долой Габсбургов! Узду Гогенцоллернам!

      Я писал орлиным пером. Шелковое, золотое, оно вилось вокруг крупного стержня.

      Я ходил по берегу прекрасного озера, в лаптях и голубой рубашке. Я был сам прекрасен.

      Я имел старый медный кистень с круглыми шишками.

      Я имел свирель из двух тростин и рожка отпиленного.

      Я был снят с черепом в руке.

      Я в Петровске видел морских змей.

      Я на Урале перенес воду из Каспия в моря Карские.

      Я сказал: Вечен снег высокого Казбека, но мне милей свежая парча осеннего Урала.

      На Гребенских горах я находил зубы ската и