Свалился мишка за диван —

      не затолкали, не уронили,

      свалился сам, хоть был не пьян,

      а что мы пили? Ну что мы пили?

      Ну пригубили по семьсот,

      а тут гляди какой компот!

      Сидели мирно и привет,

      и мишки нет, и мишки нет.

      А кто-то пробурчит, что, мол,

      нашёл местечко, нашёл местечко,

      свалился лучше бы на пол

      или на кресло, или на печку.

      Спрошу его, о чём базар,

      а что – остался Солнцедар?

      Мы сами знаем, что почём.

      А вы при чём, а вы при чём?

      Ему б глоток – медикамент,

      так, для поправки, так, для нахрапу.

      Пусть что угодно, хоть абсент.

      Но мишке-то пришейте лапу.

      Он всех кого куда послал,

      всем козью морду показал.

      Он лапой сделал всем привет —

      ну той, что есть, не той, что нет.

      Я б к трём вокзалам мигом, враз —

      чего филонить по-философски? —

      И мишке точно б лапу спас,

      как Склифосовский, как Склифосовский.

      Он кореш мне, он мой братан.

      А, может, к мишке за диван,

      чем здесь несолоно хлебать,

      и там лежать, и там лежать?

      Мишку на пол уронили, лапа мишкина больна,

      чёрный лебедь, ворон белый, выпил литра два вина,

      но вино не заглушало плача сердца моего:

      «Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!».

      Я в отчаяньи смотался в близлежащий гастроном

      и до ночи утешался окровавленным вином,

      но вино не утешало, и рыдало естество:

      «Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!».

      Обошёл я всю квартиру, надо ж мишку отыскать,

      заглянул под шкаф, за фикус, в чемодан и под кровать —

      соловей без батарейки, пыль и больше ничего.

      Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!

      Всё равно его найду я. Но уж больно ночь темна

      и пока светлей не станет, я ещё приму вина.

      Пьяный дервиш мне приснится: «Никакого qui pro quo!

      Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!»

      А мишка за диван завалится

      и будет там лежать в тиши

      пока в мозгу моём заладятся

      о мишке грустные стиши.

      Оторванная лапа стружкою

      сочится на пол из плеча,

      а он беспомощною тушкою

      лежит и надо звать врача.

      Но мне покажется, покажется,

      что можно малость подождать

      и всё само собой уляжется

      пока я буду сочинять.

      Слова потянутся, потянутся

      целебным чудом из грехов

      и раны мишкины затянутся

      под пластырем моих стихов.

      Поэзия не терпит бантиков.

      Ищу я высшей простоты.

      Мне мишка улыбнётся с фантика

      и скажет: «Женя, гений ты!»

      Как