Мне сейчас не хватает тех, кого рядом нет.

      Кто в дом не войдёт, не оставит в прихожей след.

      Не пройдет на кухню, не выпьет со мною чай

      И не спросит осмысленно (невзначай),

      Как живу, как пишется, как вообще в душе?

      Какие рифмы качаются на толедском ноже?

      Какая боль подкрадывается тайком во сне?

      Почему я всегда хожу на кладбище по весне?

      Ведь зимой холоднее под снегом, в стылой земле,

      И тёплое сердце лёд сжимает ещё больней,

      До крови, которая видна поверх всех страниц,

      На фото моих героев, во всех выражениях лиц

      Один, пересекающий всю вселенную, шрам.

      И тогда мне кажется, что стихи мои просто хлам,

      Недостойный того, чтоб им набили подушку,

      Положили рыжему ангелу под розовое ушко,

      Где в его снах, раскрашенных солнцем и синевой,

      Мы с сыном, держась за руки, вместе идём домой.

      Нам улыбается небо и брови щекочет бриз.

      Мой мальчик уйдёт наверх.

      Я – вниз…

      Уехать в деревню, тихо,

      Чтобы не знал никто,

      Подальше от смут и лиха,

      Старое цапнув пальто.

      Некую сумму денег надо.

      Шашку на стену.

      Белёный дом с парадным,

      Бритву и пену.

      Лермонтова взять стихи,

      Другого не стоит.

      За какие ж его грехи

      Убили? Пустое…

      Наутро вставать с рассветом,

      Просить воды из колодца,

      Совсем ни на что не сетовать,

      Ни с чем не бороться.

      Осенних цыплят считать,

      Пить чай с имбирём.

      Признавать или не признавать

      Самозванца царём?

      Идти в воскресенье в церковь

      Маленькую, как прихожая.

      Покаяться – слушал Меркьюри,

      Все грехи подытожить.

      Плакать о человечности,

      Слёзы всегда легки…

      Но не писать для Вечности!

      Ни строки!

      Вот