и не на что пенять

      [всё всуе на авось]

      хотевшая обнять

      коснувшаяся вскользь

      прошедшая насквозь

      молчащая как мать

      гремящая как медь

      пророчившая рай

      [ломавшая комедь]

      раздразнивая страсть

      растравливая сплин

      [и преломляя трость

      и угашая лён]

      утраты торопя

      [нетерпеливый зверь]

      сгубившая тебя

      твоя Иезавель

      сумевшая любить

      [до боли не щадя]

      посмевшая забыть

      что ты ещё дитя

      Сломанными флажками сверху сигналит птица.

      Кто её разумеет? – нет никого окрест.

      Только над прудом ива – будто пришла топиться.

      Ива стоит и плачет, чёрную землю ест.

      Бездна небес глядится в тёмный нагрудник пруда,

      видя в нём только птицу, рваный её полёт.

      Небо само не может жить ожиданьем чуда.

      Ива стоит и плачет, чёрную воду пьёт.

      Что у неё за горе? Кто её здесь оставил?

      Но прибежит купаться – выгнется и вперёд! —

      тонкий и голенастый, с виду как будто Авель.

      Ива ему смеётся, – кто её разберёт.

      Медведицей, утицей – всем, чем кажусь,

      тебе я, царевич, ещё пригожусь.

      На край и за край – за тобой по пятам

      [куда ты подался? чего тебе там?

      какой молодецкою блажью гоним?]

      И я побежала за ним…

      Остался на ветке в чащобе ночной

      рукав лебединый да жемчуг речной.

      Острастна крапива, горька лебеда —

      по следу, по следу – а нету следа…

      [Не имамый правды соделался пуст…]

      И вся эта жизнь – как-сквозь-куст.

      Чтоб хлеб с голодухи железный глодать,

      и кровью давиться, и зубы глотать.

      …Отнимешь глаза от земли, а над ней

      и кроны редеют, и небо видней.

      Ан вот он, родимый, лежит налегке

      с калёной стрелой в заскорузлой руке,

      на каждой глазнице – железный кружок:

      Ну здравствуй, царевич, – заждался, дружок? —

      Прилягу и я отдохнуть под кустом,

      тебя поцелую оржавленным ртом.

      Упрямо бредущим с росой на висках,

      по грудь увязающим в сонных песках

      и пьющим печали песчаное пенье,

      одно испытанье – терпенье, терпенье…

      А время ещё никуда не текло,

      и воды стояли, как будто стекло,

      незримо связуя зернистые звенья —

      песок в тонкостенном сосуде забвенья.

      А время и не обращалось во зло,

      покуда не взялся Харон за весло,

      но ринулось