Осколок добровольческих полков,

      Двенадцати дивизий ополченья,

      Не любит вспоминать, не любит слов

      И киноэпопей про окруженья.

      Он любит сад, антоновку в цветах,

      И лес, проросший дружными грибами.

      Ещё он любит чёрного кота

      С невероятно белыми ногами.

      На встречи он не ходит каждый год,

      Предпочитая посидеть за чаем,

      Поскольку всё равно там никого

      И никогда уже не повстречает.

      А где-то в дальнем ящике лежит,

      Притягивая внуков, как магнит,

      Забытый им осколок – бесполезный,

      Заржавленный,

      Но всё-таки железный!

      Её давно не ищут ордена…

      Но старший сын всё хмурится упрямо,

      И старится, и говорит: «Война

      Не кончилась – не возвратилась мама».

      Он совершенно мирный человек,

      И поседел за тихими трудами,

      Но глубоко запрятан в голове

      Шрам памяти – не возвратилась мама.

      И в День Победы, робкий, как юнец,

      У обелиска с красною звездою

      Он думает: «Ещё война, отец,

      И мама не вернулась к нам с тобою».

      А старший внук, философ и шпана,

      У почтальона клянчит телеграмму

      И знает, что не кончится война,

      Покуда папа не дождётся маму…

      Старичок,

                      по ночам потихоньку ловивший стерлядку,

      оказался комбатом

                                      жестоких и честных годов.

      Он не хвастался этим, тянул пенсионную лямку,

      был нешумно уважен в бесчинном кругу рыбаков.

      Пиджачок его ветхий был чуждым медальному лязгу.

      Ненавязчив бывал он в рассказах о тех временах.

      И ему

                  рыбинспектор прощал потихоньку стерлядку,

      что охотно брала на его немудрёную снасть.

      За других не скажу,

                                        а меня заедала досада,

      и ложился на сердце

                                         шершавый и тягостный ком,

      что геройский комбат,

                                            обожжённый огнём Сталинграда,

      доживает свой век

                                       незначительным истопником.

      Но, ведь этот смирняга —

                                                ужели забыла Европа? —

      есть причина того,

                                      что она сохранила лицо,

      и что эта стерлядочка

                                           не на столе Риббентропа,

      а что ей угощает он

                                          внуков погибших бойцов.

      Неужели душе государства дозволена грубость?

      Не о том ли скрежещет по совести

                                                                жёсткая жесть,

      что лихие комбаты,