Ай-я-яй, шелковистая шерстка,

      золотая да синяя высь!..

      Соловей с бобовидным отростком

      над смущенною розой навис.

      Над зардевшейся розой нависши

      с бобовидным отростком своим,

      голос чистый все выше и выше —

      Дорогая, давай улетим!

      Дорогая моя, улетаю!

      Небеса, погляди в небеса,

      легкий образ белейшего рая,

      ризы, крылья, глаза, волоса!

      Дорогая моя, ах как жалко,

      ах как горько, какие шипы.

      А˜мор, А˜мор, А˜мор, аморалка,

      блеск слюны у припухшей губы.

      И молочных желез колыханье,

      тазобедренный нежный овал,

      песнопенье мое, ликованье,

      тридевятый лучащийся вал!

      Марк Аврелий, ты что, Марк Аврелий?

      Сам ты слизистый, бедный дурак!

      Это трели и свист загорелый,

      это рая легчайшего знак,

      это блеск распустившейся ветки,

      и бессмертья, быть может, залог,

      скрип расшатанной дачной кушетки,

      это Тютчев, и Пушкин, и Блок!

      Это скрежет всей мебели дачной,

      это все, это стон, это трах,

      это белый бюстгальтер прозрачный

      на сирени висит впопыхах!

      Это хрип, это трах, трепыханье

      синевы да сирени дурной,

      и сквозь веки, сквозь слезы блистанье,

      преломление, и между ног…

      Это Пушкин – и Пригов почти что!

      Айзенберг это – как ни крути!

      И все выше, все выше, все чище —

      Дорогая, давай улетим!

      И мохнатое влажное солнце

      сквозь листву протянуло лучи.

      Загорелое пение льется.

      Соловьиный отросток торчит.