Птицы в небе кружа́т очумело;

      что же стало испуга причиной? —

      лик Маржаны мертвенно-белый

      над белёсой висляной пучиной?

      Над водой – седина тумана,

      и шумят два вихря, буяня:

      Свист и Посвист уводят Маржану,

      и – как саван ее одеянье.

      А куда уводят – не знаю;

      вьются волосы, с дымкой схожи…

      Вихри, с вами я быть желаю —

      поведу я Маржану тоже!

      Свист и Посвист, я с вами – третий!

      Птицы, утренней песней унылой

      встретьте час белизны и смерти,

      час прощанья с Маржаной милой.

      День уставился в окна, трупно набрякший, хворый.

      Медленно ходит время в больнице по коридорам.

      Тихо. Серо. И пусто. Можно дойти до точки.

      Тучки толкутся в небе, как пациенты в садочке.

      Скрючившись по-паучьи, пальцы дрожат без толку.

      В склянке цветы увяли, пахнущие карболкой.

      Мысли – сонные мухи – на подоконник вползают,

      крылышками о стёкла бьются и опадают.

      Кто-то стоит за дверью. Кто-то уже в палате.

      Смерть, монашка и доктор – все у моей кровати.

      Пешеходы ночные: и мрак, и молчанье,

      и дрожащие тени в фонарном качанье...

      Тени тянутся – как им покинуть хозяев? —

      пролезая в штакетник, на дом наползая.

      То ничтожны – их топчут ногами по лицам,

      то верзилы, которых любой устрашится.

      От испуга их шляпы дрожат и береты —

      так пугаются тени огня сигареты.

      У реки – завершенье ночного похода:

      тени вниз головою срываются в воду.

      Исчезают! Уплыли... Повсюду забвенье...

      Пешеходы бледнеют – как тени, как тени.

      Месяц рехнулся! Выгнулся «тройкой»,

      Тучку взнуздал и в небе чудит.

      Улица, вздрогнув, движется бойко,

      Город – стоглазо в небо глядит.

      Влево иду и прямо куда-то,

      Ветреник поздний и весельчак.

      Месяц, пасущий звездное стадо

      Желтой подковой – по мосту – звяк!

      Пляшет на крыше мим этот лунный,

      Талером в ноги спрыгнул, звеня.

      – Ах ты, забавник, шумный и юный!

      – Я, ты и ветер – все мы родня!

      Дирижер, разъяренный, вспотевший,

      махал еще палочкой грозно и гордо,

      но уже с рыканием бешеным

      по улицам летели аккорды.

      Выскочил из зала взволнованный маэстро,

      сбежал по лестнице с застывающим взором

      и