Весь я зеркалу уподобляюсь,

      злые судьбы глядят в меня,

      где б я ни был, я опаляюсь

      жаром жертвенного огня.

      Ты, поэзия, не ослепла,

      и, на крыльях своих паря,

      птицей фениксом встань из пепла,

      гневной песнею бунтаря.

      Пригвожденный к аду и раю,

      слышу – голос твой не затих,

      никого я не проклинаю,

      а бросаю вперед свой стих.

      Пусть судьба моя – вечная лгунья,

      я тебя лишь одну зову,

      и во мраке и в полнолунье

      в океане людей плыву.

      Был солдатом своей отчизны,

      жил, Икара завет храня...

      О, поэзия! В гущу жизни

      самолетом ты сбрось меня!

      Боевое мое заданье —

      чтобы стих мой не отступал,

      умирающим – обещанье,

      для живых – боевой сигнал!

      Когда тебе приставят к горлу нож

      и заглянуть велят во чрево ямы,

      что нужно гордому, чего ещё ты ждёшь?

      – Отваги. Я упрямый.

      А если ты падёшь без страха и сомненья

      и твоё сердце вырвет враг самовлюблённый,

      что нужно воину, чтоб умереть без стона?

      – Презренье.

      Распались кости, политые кровью,

      но дело живо в миллионах душ безвестных.

      Чем хочешь ты в их памяти воскреснуть?

      – Любовью.

      Из городов и местечек не слышно криков страданий,

      повстанцы варшавского гетто смертью героев пали...

      Слова свои в кровь погружаю, а сердце – в бездну

      рыданий

      для вас, о евреи Польши, я, польский поэт-скиталец.

      Не люди, а дикие звери, бандиты в солдатских погонах

      вторглись, чтоб приняли муки вы, ваши дети и жены:

      чтобы душить вас газом, известью жечь в вагонах

      и надругаться над прахом расстрелянных

      и сожженных.

      Но вы замахнулись камнем, чтоб кинуть его в злодея,

      который целился в дом ваш, чтобы на воздух

      взлетел он...

      И вы умереть сумели, о сыновья Маккавеев,

      сражаясь без тени надежды за общее наше дело.

      Надо в памяти польской высечь, как на граните:

      общий дом наш разрушен, кровоточат наши раны,

      роднит нас стена расстрелов, Дахау, Освенцим

      роднит нас,

      каждый прут на решетке, каждый труп безымянный.

      Общим нам будет небо над разбомбленной Варшавой,

      после того как победу в битве кровавой добудем:

      каждый получит свободу, хлеба кусок и право,

      будет единая раса, высшая: честные люди.

      Сын Польши скованной и сын свободной песни,

      О