Вокзал. Урюпинск. Ночь. И рельсы

      здесь обрываются. Конец.

      Скажи мне что-нибудь, о если

      я жив еще. Я – не жилец.

      Звенит мороз. Пустует площадь.

      Под фонарями светло-пег

      позавчерашний снег. На лошадь

      похож понурый человек

      в окрестной мгле. Свежо, прохладно.

      Мертво и холодно. Патруль —

      не закурить ли мне? – обратно

      идет. Склонившийся на руль

      таксист задремывает. Вспышка

      ладони светом озарит

      и два лица. – Прощай, братишка! —

      так скажет местный мне бандит,

      воткнув «перо» на «денег нет».

      И остановится картинка,

      и все, что видно, – два ботинка

      и запрокинувшийся свет.

      Подонка нет на самом деле.

      Но пусто так, что должен быть —

      чтобы никто не знал о теле,

      за что могли его убить.

      Напьемся в дым, закусим снегом

      и, протрезвев, сойдем с ума,

      чтоб по утрам заняться бегом

      трусцой – подумаешь, зима.

      Но только это все пустое:

      молодцеватый парадиз.

      Честнее – на карачках стоя,

      и лучше – если мордой вниз:

      в слезах, в сугроб. Губа до крови

      разодрана, песок в зубах.

      Теперь ни водки, ни любови.

      Херово так, что просто «ах»

      не выдохнуть. И жизни жалко,

      как расфуфыренную б…

      Я помню, кто я. Жарко, жарко.

      И не хотелось умирать.

      Стеклянную емкость вливаешь

      откашлявшись куришь табак

      и то не всегда понимаешь

      что что-то случилось не так

      что в выстланном этом устое

      обидой уже не одной

      не счастья скорее достоин

      изгнанья и смерти самой

      что тщетную птичью квартиру

      насквозь проницаешь почти

      лишь книги стоят по ранжиру

      любую из них перечти

      свисает кусками известка

      розетка им кажет кишки

      а сам он из грубого воска

      и в горле слова вопреки

      и что там да как-нибудь все же

      потом не сегодня уйди

      а красное бьется под кожей

      и булькает в мертвой груди

      Не помню, с кем сидел в обнимку,

      как в рот вливалася