Я вышел ночью на мороз

      один из лиственного сруба.

      Трещал стволами ломонос.

      Стояли снизанные грубо

      иглой сосновой три звезды,

      четыре, пять – и так без счета.

      В ведре барахтались воды

      куски промерзлые. И что-то

      мешало спать, искрясь в ночном

      хрустальном воздухе дремучем.

      Я обошел снаружи дом.

      Похрустывали ломко сучья.

      Мерцал окурок в тишине

      неописуемого сада.

      Не надо помнить обо мне

      и забывать уже не надо.

      Когда-нибудь и я про ту,

      про эту жизнь свою узнаю:

      как выглядит она отту —

      да, теплая еще, живая —

      когда над нею, как врачи,

      все в белом, ангелы с трубою…

      И на щеке моей почти

      слеза становится звездою.

      На третий выкарабкиваюсь я,

      и кажется, что тащишься гурьбою

      с самим собой. И собственным дыха–

      нием захлебываюсь я перед Тобою.

      Стучит в ушах. Архангелов размах

      мерещится цветными плавниками.

      И падает куда-то в пах

      и ухает почти в гортани – камень.

      Теперь – куда? Осевшее нутро.

      Смеркается. По-мартовски рассыпчат,

      как черный снег, язык во рту. И то,

      что я и есть, что из меня же вычтет

      в халате белом человек – к стене —

      тупым ланцетом – потно прислонилось —

      и грубым швом заштопает – и не

      пока еще оно остановилось.

      На полпути остановилось дыханье

      и сердцебиенье – по дороге домой.

      Прохожие, автомобили, зданья.

      На светофорах – сирены вой.

      Прямой массаж, но что-то заело.

      Дыханье искусственное рот в рот.

      И вот усталые люди в белом

      печалятся – и даже наоборот.

      …и наступит январь. Вдоль дороги блестят

                  тускловато