Я на пароходе «Фридрих Энгельс»,

      ну а в голове – такая ересь,

      мыслей безбилетных толкотня.

      Не пойму я – слышится мне, что ли,

      полное смятения и боли:

      «Граждане, послушайте меня…»

      Палуба сгибается и стонет,

      под гармошку палуба чарльстонит,

      а на баке, тоненько моля,

      пробует пробиться одичало

      песенки свербящее начало:

      «Граждане, послушайте меня…»

      Там сидит солдат на бочкотаре.

      Наклонился чубом он к гитаре,

      пальцами растерянно мудря.

      Он гитару и себя изводит,

      а из губ мучительно исходит:

      «Граждане, послушайте меня…»

      Граждане не хочут его слушать.

      Гражданам бы выпить да откушать

      и сплясать, а прочее – мура!

      Впрочем, нет, – еще поспать им важно…

      Что он им заладил неотвязно:

      «Граждане, послушайте меня…»?

      Кто-то помидор со смаком солит,

      кто-то карты сальные мусолит,

      кто-то сапогами пол мозолит,

      кто-то у гармошки рвет меха.

      Но ведь сколько раз в любом кричало

      и шептало это же начало:

      «Граждане, послушайте меня…»

      Кто-то их порой не слушал тоже.

      Распирая ребра и корежа,

      высказаться суть их не могла.

      И теперь, со вбитой внутрь душою,

      слышать не хотят они чужое:

      «Граждане, послушайте меня…»

      Эх, солдат на фоне бочкотары,

      я такой же – только без гитары…

      Через реки, горы и моря

      я бреду и руки простираю

      и, уже охрипший, повторяю:

      «Граждане, послушайте меня…»

      Страшно, если слушать не желают.

      Страшно, если слушать начинают.

      Вдруг вся песня, в целом-то, мелка,

      вдруг в ней все ничтожно будет, кроме

      этого мучительного, с кровью:

      «Граждане,