Над бутафорским датским королевством

      мышей летучих лоскутки —

      беззвучные аплодисменты.

           Нет зрителей – ряды молчащих Гамлетов

      сверяют свою совесть с той, мятущейся

      на сцене ветхой, словно в мире целом

      восстали тени сгубленных отцов.

           Незримыми терзаемый страстями

      рассудок сам – наполовину страсть:

      как быть?..

           Да разве ж не завидней одержимость

      безумного испанца из Ламанчи?!

           Над бутафорским датским королевством

      угасли фонари, рукоплесканья

      иссякли, выставились звезды.

           Нет Гамлета – немолодой актер

      стирает грим, в аллеи из партера,

      безмолвствуя, уходят эльсинорцы.

           День завтрашний приподнимает плечи:

      как быть?..

           Упал кочевник от удара —

      и покатилась голова

      и черным оком увидала,

      как перекрасилась трава.

           Тот, кто ее булатом узким

      перехватил у кадыка,

      мог знать, какая звездным сгустком

      в зрачках отчаялась тоска.

           О чем?

           Не знаю – мне ли через

      тысячелетие пробиться!

           Нет, не донес безвестный череп

      мне весть в пустых теперь глазницах.

           Мне б самому в той схватке скорой

      и уловить, отринув злость,

      тоску по родине, которой

      ему объять не удалось.

           Какой денек!

           В аллее за фонтаном

      обрызган солнцем свежепобеленный,

      с приветственной рукой

      скульптурный мальчик:

      – Салют!

           – Салют!

           В какие занесло меня века?

           Поблизости играют пацаны,

      шевелится во мне страшок забытый —

      что, если, палец на меня нацелив,

      один из них вдруг выпалит:

      – Замри!

           И я замру (куда ж деваться – с детства

      такой есть уговор).

           – Эй, оголец, взгляни-ка:

      на пьедестале вон ровесник твой

      (когда-то был моим и всей эпохи даже) —

      в трусах и с галстуком на шее,

      всегда готов на все, он гипсов словно шина

      на переломе.

           Что, если он устал салютовать, —

      живая кость давно б уже срослась, —

      так, может, разрешить: мол, отомри!

           Не отомрет, конечно, нет,

      а все же…

           На октябрьский лес,

      на опавшее зарево листьев

      снежный сонм от небес

      до земли ниспадает неистов,

      в мельтешении белом,

      в тихой дреме березы седы,

      им,