Сдается тело, мол, – повесил

      я объявление на столб,

      и некто этаким повесой

      пришел и оперся на стол

      безвидным задом:

      – Вы хозяин? —

      и взглядом вдоль и поперек

      меня обмерил:

      – Да-с, дизайн!…

      Но, впрочем, бедность – не порок.

           Я говорю:

      – Не постоялец

      мне нужен – дружественный дух,

      а то иному дай лишь палец…

           А он:

      – Я нужное из двух!

           – И чтобы – говорю – был весел,

      на юбки чтобы не глядел…

           – У нас, хозяин, – он ответил —

      полно своих, духовных дел.

           На том срядились мы, и в тушу

      вселился квартирант как есть.

           Живем душа, казалось, в душу:

      – Ты здесь? – спрошу, в ответ он:

           – Здесь!

           Но как-то ночью – бац! – проруха:

      – Ты здесь? – спросил…

           И ни словца!

           Зудит в силках паучьих муха,

      а духа нету, стервеца!

           Про то, что я горяч в расправе,

      не знал, конечно, дурачок.

           Я сети хитрые расставил,

      но сам попался на крючок

      и влип – по самую макушку —

      в его лукавое житье:

      в сетях милуется он с душкой,

      а я – с хозяйкою ее.

           Шел мужественный и высокий,

      и строгий шов

      по ворсу вымокшей осоки

      шел от шагов,

      и прошивал он покрывала

      зим и степей,

      когда ж весной следы смывало —

      след цвел сильней,

      летописал цветною нитью

      на том ковре,

      как вместе с ночью по наитью

      он шел к заре.

           Простоволоса, в светлой дымке

      шла хороша,

      и в лад судьбе-неуловимке

      певуч был шаг,

      играли два грудей овала

      в огне воды,

      волненье плеса целовало

      ее следы,

      и там, где краснотал качался,

      к заре другой

      путь меж