И, как в ряды, укладывая в строки,

      Я трудно жду, чтоб ожили стихи,

      Чтоб в буйном плеске слов широкобоких

      Закликали лихие петухи.

      Я трудно жду. Надеюсь, жду, страдаю,

      Но что за прок в страдальчестве моем?

      Слова-лещи, какое ни поймаю,

      Скрутившись ледяным полукольцом,

      Сейчас же мрут. И меркнут двоеточья

      То желтоватых, то багряных глаз.

      Тетрадь молчит. А в сердце входят ночи,

      И я сижу средь мертвых слов и фраз…

      Уж третий год, как я, рыбак бессонный,

      Отказываясь от всего, чем жил,

      В каморке, словно в озере зеленом,

      Ловлю слова, исполненные сил.

      Уж третий год, освистан и охаян,

      Упрямый, сумасшедший и глухой,

      Я жду, чтоб сумасшедшая, глухая

      Тетрадь заговорила бы со мной.

      И вот сижу с лицом желтее воска,

      Подвижничеством занят, как всегда.

      А за окном – Москва и отголоски

      Веселого московского труда.

      А за окном раскидистые вязы

      Карабкаются в небо, и по ним

      Хвостатые, окутанные газом,

      Сбегают звезды в неподвижный дым.

      И голенастые, в папахах черных —

      Почти что стоэтажной высоты —

      Вдоль набережной, как отряд дозорных,

      Идут деревья сторожить мосты.

      Они идут рядами через площадь

      В каких-то облаках пороховых…

      И вдруг —

      от ветра форточка полощет.

      Оглядываюсь:

      меловой, как мощи,

      Шасть от обойных пестрых заковык,

      В одном белье, ключицы выпирают,

      Костистый, бестелесный, как Кощей, —

      Такие не живут, а умирают, —

      Поэт Некрасов в комнате моей.

      Покачивая жидкою бородкой,

      Он возникает за моим плечом.

      А я, как горький пьяница над водкой,

      Клонюсь над неудачливым стихом.

      И, выкатив кадык остроугольный,

      Через мое плечо, уныл и строг,

      Он тянется за лампою настольной,

      Чтоб разглядеть собранье мертвых строк.

      Он смотрит на раскрытую тетрадку,

      Где ни одна строка не запоет.

      И вижу я презрительную складку,

      Кривящую его печальный рот.

      И, от тетрадки поднимая брови,

      Как бы поняв ее ночную глубь,

      В мои глаза, спокойный и суровый,

      Он смотрит и не размыкает губ.

      И сердце, всполошившись перепелкой,

      Вдруг чувствует, как тесно и темно

      В ребристой клетке, где стучать без толку

      Ему, быть может, долго суждено.

      И кровь разгоряченною волною

      Спешит к вискам и обжигает их.

      И густоперой хищной чернотою

      Ночь кружится среди стихов и книг.

      И гулко, об пол грохнув табуретом,

      Я падаю – и вижу над собой

      Полупрозрачное