На кустах – жемчужины улиток.

      Детство – срез иного бытия,

      где "семь я" писали только слитно,

      где целебным стал словесный яд.

      Дворник жизнь будил метлою звонкой,

      голосили кошки вразнобой.

      Пострелятам дедушка с болонкой

      всё грозил забавною клюкой.

      В тесной кухне бабушка и мама

      пирожки с черёмухой пекли.

      Ощущенье храма, но без рамок.

      Память-вишня в собственной любви.

      Узнавая шаги, обнажаю клыки

      и срываюсь с цепи, только хвост

      выдаёт неизбежность собачьей тоски,

      а мерцающих глаз купорос

      на тебя

      о тебе

      за тебя

      за тобой.

      Я давно, сумасшедший мой бог,

      обитаю за взлётно-нездешней чертой —

      выше неба, но, всё же… у ног.

      Мне зима – не зима,

      мне луна – не луна.

      Поминальные вьюги метут.

      Ждать – единственный жребий на все времена —

      неизбывно, отчаянно жду.

      Что по холке потреплешь, что пнёшь – всё равно.

      Звездных косточек мне не хватать.

      А собачья любовь, как немое кино,

      где нелепо о боли кричать.

      Завывает волком неотложка.

      Пахнет хлоркой, ложью и картошкой.

      Постоянство здесь непостоянно.

      У меня одна молитва – "Анна".

      Для тебя пойду на что угодно.

      Коридор больничный-змей холодный.

      Пелена наркоза… лица, тени,

      череда расплавленных ступеней.

      Знаешь, кроха, твой братишка-ангел

      верит в нас. Мы непременно, Анна,

      выстоим пять месяцев до встречи.

      Ужас повторения – не вечен.

      Только бы тебе внутри хватило

      света, соков, материнской силы.

      Мартовский старик, вздохнув туманно,

      в книгу жизни впишет имя – Анна.

      Попавшее в оконный переплёт,

      сырое небо бьётся грудью в стену

      гостиной, где безмолвно и степенно

      сто лет столетник бабушкин растёт,

      где