Завиден мне полёт твоих колес,

      о мотороллер розового цвета!

      Слежу за ним, не унимая слёз,

      что льют без повода в начале лета.

      И девочке, припавшей к седоку

      с ликующей и гибельной улыбкой,

      кажусь я приникающей к листку,

      согбенной и медлительной улиткой.

      Прощай! Твой путь лежит поверх меня

      и меркнет там, в зелёных отдаленьях.

      Две радуги, два неба, два огня,

      бесстыдница, горят в твоих коленях.

      И тело твое светится сквозь плащ,

      как стебель тонкий сквозь стекло и воду.

      Вдруг из меня какой-то странный плач

      выпархивает, пискнув, на свободу.

      Так слабенький твой голосок поёт,

      и песенки мотив так прост и вечен.

      Но, видишь ли, весёлый твой полёт

      недвижностью моей уравновешен.

      Затем твои качели высоки

      и не опасно головокруженье,

      что по другую сторону доски

      я делаю обратное движенье.

      Пока ко мне нисходит тишина,

      твой шум летит в лужайках отдалённых.

      Пока моя походка тяжела,

      подъемлешь ты два крылышка зелёных.

      Так проносись! – покуда я стою.

      Так лепечи! – покуда я немею.

      Всю лёгкость поднебесную твою

      я искупаю тяжестью своею.

      Влечёт меня старинный слог,

      Есть обаянье в древней речи.

      Она бывает наших слов

      и современнее и резче.

      Вскричать: «Полцарства за коня!» —

      какая вспыльчивость и щедрость!

      Но снизойдёт и на меня

      последнего задора тщетность.

      Когда-нибудь очнусь во мгле,

      навеки проиграв сраженье,

      и вот придёт на память мне

      безумца древнего решенье.

      О, что полцарства для меня!

      Дитя, наученное веком,

      возьму