В тот месяц май, в тот месяц мой

      во мне была такая лёгкость,

      и, расстилаясь над землёй,

      влекла меня погоды лётность.

      Я так щедра была, щедра

      в счастливом предвкушенье пенья,

      и с легкомыслием щегла

      я окунала в воздух перья.

      Но, слава Богу, стал мой взор

      и проницательней, и строже,

      и каждый вздох и каждый взлёт

      обходится мне всё дороже.

      И я причастна к тайнам дня.

      Открыты мне его явленья.

      Вокруг оглядываюсь я

      с усмешкой старого еврея.

      Я вижу, как грачи галдят,

      над черным снегом нависая,

      как скучно женщины глядят,

      склонившиеся над вязаньем.

      И где-то, в дудочку дудя,

      не соблюдая клумб и грядок,

      чужое бегает дитя

      и нарушает их порядок.

      Так ощутима эта нежность,

      вещественных полна примет.

      И нежность обретает внешность

      и воплощается в предмет.

      Старинной вазою зелёной

      вдруг станет на краю стола,

      и ты склонишься удивлённый

      над чистым омутом стекла.

      Встревожится квартира ваша,

      и будут все поражены.

      – Откуда появилась ваза? —

      ты строго спросишь у жены. —

      И антиквар какую плату

      спросил? —

      О, не кори жену —

      то просто я смеюсь и плачу

      и в отдалении живу.

      И слезы мои так стеклянны,

      так их паденья тяжелы,

      они звенят, как бы стаканы,

      разбитые средь тишины.

      За то, что мне тебя не видно,

      а видно – так на полчаса,

      я безобидно и невинно

      свершаю эти чудеса.

      Вдруг облаком тебя покроет,

      как в горных высях повелось.

      Ты закричишь: – Мне нет покою!

      Откуда облако взялось?

      Но суеверно, как крестьянин,

      не бойся, «чур» не говори,

      то