Люблю, Марина, что тебя, как всех,

      что, как меня, —

      озябшею гортанью

      не говорю: тебя – как свет! как снег! —

      усильем шеи, будто лёд глотаю,

      стараюсь вымолвить: тебя, как всех,

      учили музыке. (О крах ученья!

      Как если бы, под Богов плач и смех,

      свече внушали правила свеченья.)

      Не ладили две равных темноты:

      рояль и ты – два совершенных круга,

      в тоске взаимной глухонемоты

      терпя иноязычие друг друга.

      Два мрачных исподлобья сведены

      в неразрешимой и враждебной встрече:

      рояль и ты – две сильных тишины,

      два слабых горла музыки и речи.

      Но твоего сиротства перевес

      решает дело. Что рояль? Он узник

      безгласности, покуда в до диез

      мизинец свой не окунет союзник.

      А ты – одна. Тебе – подмоги нет.

      И музыке трудна твоя наука —

      не утруждая ранящий предмет,

      открыть в себе кровотеченье звука.

      Марина, до! До – детства, до – судьбы,

      до – ре, до – речи, до – всего, что после,

      равно, как вместе мы склоняли лбы

      в той общедетской предрояльной позе,

      как ты, как ты, вцепившись в табурет, —

      о карусель и Гедике ненужность! —

      раскручивать сорвавшую берет,

      свистящую вкруг головы окружность.

      Марина, это всё – для красоты

      придумано, в расчете на удачу

      раз накричаться: я – как ты, как ты!

      И с радостью бы крикнула, да – плачу.

      Четверть века, Марина, тому,

      как Елабуга ластится раем

      к отдохнувшему лбу твоему,

      но и рай ему мал и неравен.

      Неужели