Бегом, в Тарусе, босиком, в росе,

      без промаха – непоправимо мимо,

      чтоб стать любимой менее, чем все,

      чем всё, что в этом мире не любимо.

      Да и за что любить её, кому?

      Полюбит ли мышиный сброд умишек

      то чудище, несущее во тьму

      всеведенья уродливый излишек?

      И тот изящный звездочёт искусств

      и счетовод безумств витиеватых

      не зря не любит излученье уст,

      пока ещё ни в чем не виноватых.

      Мила ль ему незваная звезда,

      чей голосок, нечаянно, могучий,

      его освобождает от труда

      старательно содеянных созвучий?

      В приют ее – меж грязью и меж льдом!

      Но в граде чернокаменном, голодном,

      что делать с этим неуместным лбом?

      Где быть ему, как не на месте лобном?

      Добывшая двугорбием ума

      тоску и непомерность превосходства,

      она насквозь минует терема

      всемирного бездомья и сиротства.

      Любая милосердная сестра

      жестокосердно примирится с горем,

      с избытком рокового мастерства —

      во что бы то ни стало быть изгоем.

      Ты перед ней не виноват, Берлин!

      Ты гнал её, как принято, как надо,

      но мрак твоих обоев и белил

      еще не ад, а лишь предместье ада.

      Не обессудь, божественный Париж,

      с надменностью ты целовал ей руки,

      но всё же был лишь захолустьем крыш,

      провинцией её державной муки.

      Тягаться ль вам, селения беды,

      с непревзойдённым бедствием столицы,

      где рыщет Марс над плесенью воды,

      тревожа тень кавалерист-девицы?

      Затмивший золотые города,

      чернеет двор последнего страданья,

      где так она нища и голодна,

      как в высшем средоточье мирозданья.

      Хвала и предпочтение молвы

      Елабуге, пред прочею землёю.

      Кунсткамерное чудо головы

      изловлено и схвачено петлёю.

      Всего-то было – горло и рука,

      в пути меж ними станет звук строкою,

      и смертный час – не больше, чем строка:

      всё тот же труд меж горлом и рукою.

      Но ждать так долго! Отгибая прядь,

      поглядывать зрачком – красна ль рябина,

      и целый август вытерпеть? О, впрямь

      ты – сильное чудовище, Марина.