Всюду было сумрачно и смутно;

      Чувством безопасности влеком,

      Фима себя чувствовал уютно

      Только у жены под каблуком.

      Фима, безусловно, щедр и ярок –

      При параде, с розами в руке,

      Фима подарил жене подарок –

      Туфли на высоком каблуке.

      Угодить жене всегда пытался,

      Искренностью чувств своих влеком,

      Не заметил сам, как оказался

      Он под этим самым каблуком.

      Жизнь то приласкает, то ударит –

      Ведь судьба у Фимы нелегка,

      Если туфли вновь жене подарит,

      То теперь уже без каблука…

      Я охладел к научным книжкам

      Не потому, что стал ленив;

      Ученья корень горек слишком,

      А плод, как правило, червив.

      Когда со школьных лет упорно

      В загоне умные труды,

      Тогда затем растут, бесспорно,

      Стихов червивые плоды.

      Известно всем, что бедный Фима

      Умом не блещет. Но и тот

      Умнее бедного Рувима,

      Который полный идиот.

      Знал Губерман, неоспоримо,

      Как тяжело умом блистать,

      На фоне ж Фимы и Рувима

      Он, право, гениям под стать!

      … Из нитей солнечного света,

      Азартом творчества томим,

      Я тку манжеты для жилета

      Духовным правнукам своим.

      Над губермановым жилетом

      Порой, признаться, издеваюсь –

      Вступаю в спор с таким поэтом,

      Но в правнучки не набиваюсь.

      Душа порой бывает так задета,

      Что можно только выть или орать;

      Я плюнул бы в ранимого эстета,

      Но зеркало придётся вытирать.

      Однажды глянул в зеркало поэт,

      А в зеркале мерзавец издевался,

      Воскликнувши в восторге: «Я эстет!»

      При этом ни на миг не сомневался.

      А Губерман воскликнул: «Это ложь!»

      И, плюнув, знал, что вытереть придётся,

      Но счастье в том, что говори – что хошь!

      А зеркало при этом не плюётся.

      Мы стали подозрительны, суровы,

      Изверившись в любой на свете вере,

      Но Моцарты по-прежнему готовы

      Пить всё, что наливают им Сальери.

      Шёл Губерман по жизни, как во мгле.

      Лишь стало на душе темно и мрачно,

      Он выпил всё, что было на столе,

      И понял, что он