Когда я был влюблен (а я влюблен

      Всегда – в идею, женщину иль запах),

      Мне захотелось воплотить мой сон,

      Причудливей, чем Рим при грешных папах.

      Я нанял комнату с одним окном,

      Приют швеи, иссохшей над машинкой,

      Где, верно, жил облезлый старый гном,

      Питавшийся оброненной сардинкой.

      Я стол к стене подвинул; на комод

      Рядком поставил альманахи «Знанье»,

      Открытки – так, чтоб даже готтентот

      В священное б пришел негодованье.

      Она вошла спокойно и светло,

      Потом остановилась изумленно.

      От ломовых в окне тряслось стекло,

      Будильник тикал злобно-однотонно.

      И я сказал: «Царица, вы одни

      Сумели воплотить всю роскошь мира,

      Как розовые птицы ваши дни,

      Влюбленность ваша – музыка клавира.

      Ах! Бог Любви, заоблачный поэт,

      Вас наградил совсем особой меткой,

      И нет таких, как вы…» Она в ответ

      Задумчиво кивала мне эгреткой.

      Я продолжал (и резко за стеной

      Звучал мотив надтреснутой шарманки):

      «Мне хочется увидеть вас иной,

      С лицом забытой Богом гувернантки;

      И чтоб вы мне шептали: «Я твоя»,

      Или еще: «Приди в мои объятья».

      О, сладкий холод грубого белья,

      И слезы, и поношенное платье.

      А уходя возьмите денег: мать

      У вас больна иль вам нужны наряды…

      …Мне скучно все, мне хочется играть

      И вами, и собою – без пощады…»

      Она, прищурясь, поднялась в ответ,

      В глазах светились злоба и страданье:

      «Да, это очень тонко, вы поэт,

      Но я к вам на минуту… до свиданья!»

      Прелестницы, теперь я научен.

      Попробуйте прийти, и вы найдете

      Духи, цветы, старинный медальон,

      Обри Бердслея в строгом переплете.

      Я закрыл «Илиаду» и сел у окна,

      На губах трепетало последнее слово,

      Что-то ярко светило – фонарь иль луна,

      И медлительно двигалась тень часового.

      Я так часто бросал испытующий взор

      И так много встречал отвечающих взоров,

      Одиссеев во мгле пароходных контор,

      Агамемнонов между трактирных маркеров.

      Так в далекой Сибири, где плачет пурга,

      Застывают в серебряных льдах мастодонты,

      Их глухая тоска там колышет снега,

      Красной кровью – ведь их – зажжены горизонты.

      Я печален от книги, томлюсь от луны,

      Может